Алфавит от A до S - Навид Кермани
322
Сильнее всего вы скучаете по родителям по воскресеньям. Раньше эти воскресные встречи часто сопровождались недовольством и спорами: одна из сестер хотела прийти к часу, другая – к двум, а третья могла только вечером, потому что у нее были планы, или же мужья хотели в воскресенье отдохнуть, провести этот день со своей семьей, наедине с женой. Старшие внуки и вовсе считали, что у них есть дела поважнее, чем каждую неделю навещать бабушку и дедушку. Тем не менее, несмотря на все эти разногласия, вы все же собирались по воскресеньям, пусть и ненадолго. Не вся семья была в сборе, однако те, кто находился в Кёльне, все равно приходили.
Кто-то приходил к часу и злился, что остальные придут только к двум, и в итоге все собирались к половине третьего. Разговоры за столом становились настолько громкими, что иногда вы едва могли расслышать друг друга, даже если кто-то отсутствовал. Или все проходило очень быстро: одни только приходили, когда другие уже собирались уходить. Мать почти все время проводила на кухне, ее почти не было видно, и, когда она наконец садилась, все говорили по-немецки слишком быстро, и если она жаловалась, что ничего не понимает, то беседа затихала, что ее тоже расстраивало. Отец даже не пытался участвовать в разговорах, а ждал момента, чтобы начать один из своих длинных монологов, которые мать прерывала, специально выходя из кухни: «Детям такое совсем неинтересно!»
После того как вся еда была съедена – слишком быстро, – часто возникали споры из-за того, что вы ставили посуду в посудомоечную машину. «У меня ведь нет никаких дел!» – возмущалась мать. И вскоре после этого вы уже уходили; некоторые не оставались даже на чай, который отец начинал заваривать еще до того, как вы заканчивали есть. Было много причин жаловаться на эти воскресенья, когда они еще были.
323
Настольный теннис может показаться спортом для тех, кто не слишком увлечен физической активностью. Половина игроков могла бы заниматься коллекционированием марок, а другая половина – это настоящие фрики: с сутулыми плечами, изношенной одеждой, неопрятными бородами и желтыми от сигарет зубами – и гениальными руками. Встреча таких людей – это что-то особенное, без компромиссов: либо сотрудники почты, либо фрики. Атмосфера здесь спокойная и дружелюбная; даже во время игры нет напряженной соревновательности, напротив, сопернику часто и охотно аплодируют. Без грубости футбола, снобизма тенниса, грации баскетбола, филигранности гимнастики, упорства бега, красоты спринта, вычурности верховой езды, замкнутости плавания, атлетизма скалолазания, демонстрации силы в борьбе, показной роскоши гольфа, жестокости бокса, нарциссизма фитнеса – в настольном теннисе нет ничего, что отвлекало бы от маленького мячика на столе. Лучший игрок, который тоже работает на почте, два часа обучал моего сына. Он бы позанимался бы с ним подольше, если бы утром моему сыну не надо было в школу: «Тогда приходи послезавтра». Для игрока это своего рода почетная миссия – помочь молодому человеку стать частью их маленького мира – и педагогическое удовольствие, которое редко встретишь в школе и еще реже в литературе или искусстве, несмотря на то что наставники столь необходимы. Мой наставник определенно был из тех, кого можно назвать фриком.
* * *
Проснувшись посреди ночи, хватаюсь за первый роман Хегеманн, который с лета лежал на прикроватной тумбочке. Книга позиционируется как знаковое произведение поп-культуры, описывающее берлинскую сцену начала нулевых, которая привлекала внимание как критиков, так и туристов. Однако из романа стало понятно, что на этой сцене только и делали, что блевали – что, кстати, успокаивало как критиков, так и туристов. Издания, которые раздули этот хайп, через неделю закричали о скандале, чтобы заполнить страницы мнениями вместо критики. «Автор не без таланта, но сначала ей стоит что-нибудь почитать, – произнесла я кому-то с ноткой высокомерия, – ей нужно читать». – И отложила «Сбитого аксолотля» после нескольких страниц.
Почему я не ощутила всю силу, всю непосредственность, словно от удара кулаком, почему не заметила стремительности языка? Конечно, спустя несколько лет грубость и грязь себя исчерпали, да и тогда они не были чем-то новым, если вспомнить Брингманна, Фаузера и остальных вплоть до Низона, кто опирались на более глубокие традиции в своих текстах и вели к иным горизонтам. А ей было всего пятнадцать, в этом возрасте я еще сочиняла стишки. Возможно, меня охватывала зависть – юная девушка и добилась такого успеха? Признаюсь, было даже облегчением, что на литературном небосклоне так и не взошла новая звезда. В интервью она слишком старалась выглядеть уверенной, но на деле казалась потерянной, и я, движимая материнским инстинктом, допустила ошибку, в которой упрекала критиков: попыталась найти автора в его произведении.
Я читала о матери-наркоманке и представляла себе мать Хегеманн, которая вроде как тоже рано умерла, о бедности, запущенности и наркотиках. Я не поняла, что в «Сбитом аксолотле» она как раз трансцендирует тот мир, который состоит из клубов, дискаунтеров и быстрого секса. Только теперь, читая дальше, я начинаю ощущать желание, которое невозможно удовлетворить на земле. I want to believe [107] – сверкала неоновая вывеска в «Фольксбюне», где Хегеманн проводила время после смерти матери, – ее отец был драматургом у Касторфа. I want to believe – это тот остаток, который Просвещение не смогло вытравить из религии, и одновременно это движущая сила всех тоталитарных систем. Потеря матери, отсутствие отца – это одиночество, которое уже само по себе носит метафизический характер: «Мама начинает плакать, я обнимаю ее. Нет виновных, есть только жертвы. Чем младше ребенок, тем больше его вина» [108].
Как и у мистиков, изгнание из рая становится причиной тоски, которая пронизывает всю книгу, – тоски по возвращению в материнскую утробу, тоски по смерти, по исчезновению собственного «я». Однако если у мистиков это происходит через созерцание, то здесь – через коллективное
