Алфавит от A до S - Навид Кермани
Тысяча есть у Венеры забав; но легче и проще,
Выгнувшись, полулежать телом на правом боку.
Вот лежишь на боку, частично приподнявшись, а мужчина проникает в тебя под углом в сорок пять градусов – неужели это действительно высшее достижение любовного искусства? Если внимательно изучить строение мужских и женских половых органов и задуматься над их способностью одновременно приносить удовлетворение обоим, становится ясно, что такая система не работает и давно была бы списана со счетов. 15 сентября 1958 года Жюльен Грин пишет: «Церковь разумно утверждает, что сладострастие не является истинной целью супружеского единения». Хосе Лесама Лима мог бы возразить, хотя и был глубоко верующим католиком. Акробатика, описанная им в скандальной восьмой главе Paradiso, вызывает зависть, возможно, даже возбуждение – но возможна ли она физически?
В одной из сцен одноклассник Хосе Семи во время урока под партой демонстрирует свое мужское достоинство, которое «в мгновение ока увеличивается до угрожающих размеров», и кладет на него три большие книги, которые «начинают двигаться, словно черепахи под давлением вулканической силы» – и все это во время урока, якобы втайне от учителя. В другой сцене служанка делит свою вульву на три зоны: первая для напряженной головки ее любовника, вторая – для его ствола, и третья – для места, где «встречаются и сливаются две фибры противоположностей». Потом она переворачивается на кровати и шепчет: «Волны». Это слово не имеет отношения к морю: так она просит, чтобы любовник ударил ладонью по основанию введенного в нее фаллоса. Каждый удар вызывает волны экстаза, которые пробегают по ее телу, приводя ее в неописуемый трепет.
Так все и было: сенсориум то изощренно ласкали, то доводили до предела через боль – то с мужчинами, то с женщинами, чьи половые органы Лесама Лима, кажется, изучил так, как не изучил ни один писатель эротики. Но кульминация вовсе не была пиком, после нее наступала пустота. Там, где могло бы быть райское наслаждение на земле – в женском лоне, – предполагаемая вершина оказывается лишь началом, откуда по-настоящему взлетаешь, и наслаждение разливается по всему телу. Оно пронизывает не только спину, не только ягодицы, бедра, колени, но проникает в самые дальние уголки тела – пальцы рук, пальцы ног, до самых стенок черепа, до затылка. Я чувствовала вибрацию даже в ушах. «Что происходит?» – спрашивала я себя и вдруг поняла, что блаженство – это не просто состояние, а результат множества мышечных сокращений, совсем других, нежели при родах, потому что они были без усилий, без боли, и главное – без участия воли. В какой-то момент я просто отпустила контроль. Именно поэтому последующие волны были не просто кратковременной передышкой, а чем-то грандиозным, захватывающим, словно растворение, растекание, открытие себя внешнему миру. Со стороны это, должно быть, выглядело как эпилептический припадок: судороги, тяжелое дыхание, крики, тело, которое выгибалось, как будто от боли, и правая рука, вцепившаяся в матрас или в ее бок или бедро. Безобразно, там, где должно быть прекрасно. Испугалась ли она? Нет, конечно, нет, она видела, чувствовала и управляла происходящим, в отличие от меня она не задавалась вопросами. Она была той частью меня, которая больше не задается вопросами. В этом слиянии, возможно, потому что оно не было чисто физическим, произошло еще одно единение – единение духа. Я не преувеличиваю, когда говорю, что это было похоже на единение с ангелом. Точнее не описать.
Удивительно, как физический процесс может отражаться на душе. Независимо от того, знаете ли вы друг друга хорошо или плохо, ты любишь не только тело партнера, но и начинаешь испытывать нежные чувства к его личности, к его душе, которая становится столь же желанной, как и тело. Ты с благодарностью целуешь ее руку и чувствуешь, что готова умереть за нее. Во всяком случае, ты так думаешь, пока еще можешь думать. Более того, ты осознаешь, что все, что ты чувствуешь – от непреодолимой симпатии до реальной или мнимой готовности пожертвовать собой, – может быть всего лишь иллюзией, которая к утру исчезнет. Но это не умаляет ни твоих чувств, ни наслаждения, ни привязанности, и ты не исключаешь, что эта любовь может продлиться вечно. Ты одновременно переживаешь происходящее и наблюдаешь за собой. Если сделать нейровизуализацию, то врач, вероятно, увидит, как лобные доли или что-то там еще вспыхивают красным. Психиатрия утверждает, что «влюбленные безумны, и экстазы любви действительно можно считать самыми прекрасными патологическими моментами в жизни здорового человека».
321
Одиль пришла с ним на чтение, та самая Одиль из его книги – разрушение и откровение одновременно. Ей только исполнилось двадцать, а ему было уже под пятьдесят, настоящий скандал! Особенно потому, что она была лучшей подругой его дочери, она – та самая Одиль, ради которой он оставил свою семью, отказался от своего буржуазного существования и уехал в Париж без денег, без надежды, без работы. Прошло сорок лет, и она все еще оставалась привлекательной женщиной – не интеллектуалкой, но гораздо мудрее его в жизненных вопросах. Тем не менее 30 апреля 1977 года его терзало беспокойство – была ли это вообще любовь? «Любовь ведь – это когда счастлив, безмерно счастлив, пьян от счастья… а все видели, что я был печален и глубоко несчастен». Сама Одиль снова и снова повторяла: Il faut s’oublier [106], а Низон в тот миг заявил, что хотел бы никогда больше ее не видеть. Как странно, если не абсурдно, что двое столь влюбленных людей желают только одного – освободиться друг от друга. Но спустя сорок лет она все еще сопровождает его на встречи с читателями в Германии.
Может, я что-то упустила? Нет, я просто не считала Одиль человеком из этого мира, хотя Низон даже записал в 1989 году рождение их сына. Эти двое, вопреки разуму, морали и своему собственному сопротивлению, стали супругами и прожили вместе сорок лет. Это поразительно, особенно учитывая, что они успели развестись (и враждовали при этом крайне сильно). Но Одиль нежно заботилась о нем, даже выучила немецкий, и вот ему почти девяносто, и он невероятно рад, что она рядом, и гордится тем, что пропустил мимо ушей все советы.
«Я был жалким и ничтожным трусом, – вспоминает Низон 24 января 2000 года, – не было никого, кого бы я мог позвать на помощь. Я был совершенно один, один
