Алфавит от A до S - Навид Кермани
Остальные выглядят обеспокоенными и растерянными, они больше не спрашивают, пойду ли я на пляж или присоединюсь ли вечером к игре в «Мафию». Я чувствую себя безбилетным пассажиром. Не лучшее время для жалоб, но, возможно, именно потому я ощущаю, как силы покидают меня, даже несмотря на красоту и дружелюбие вокруг, которые я едва замечаю. То, что происходит с целыми народами – когда походы на концерты, экзамены, свадебные торжества кажутся далеким воспоминанием, – может случиться и с отдельным человеком в любом месте и в любое время. Это не тирания и не эпидемия, а просто больной ребенок, разрыв отношений или смерть, но при этом город и природа вокруг кажутся такими же нереальными, хотя ты находишься в самом их центре.
И каждое обвинение мужа, которое приходит, пока остальные ужинают, каждый PDF-файл от моей адвокатессы из Кёльна и, конечно, вопросы о том, кто будет выступать с речью на траурной церемонии Оффенбаха и какая музыка будет играть, – это новый удар, который никому не интересен и который никто, кроме двух, трех, четырех вовлеченных в это людей, вообще не замечает. Ночью из-за боли в спине я не могла заснуть на палубе, куда снова сбежала от храпа, да и шум парохода, который встал на якорь рядом с нашей яхтой и не выключал двигатель, тоже мешал спать. Утром, встав с первыми лучами солнца – рассвет был просто великолепен, – я вдобавок ко всему обнаружила, что у меня началась диарея.
Нет, не может быть, чтобы дело было в Оффенбахе. Или в моем муже, который за все это время всего один раз явился мне во сне. Мать тоже как-то отошла на задний план. Мне кажется, что все сводится к сыну, который оставил меня наедине с его болезнью.
* * *
Голоса муэдзинов, которые звучат из динамиков вдоль обоих берегов, слились посреди реки в удивительную гармонию. Особенно завораживает нарастающее пение с глубоким, в горле рождающимся первым двойным согласным и светлым, бесконечно тянущимся финалом. Голоса соединяются, создавая удивительное ощущение. Завершение впечатляет не меньше, когда с каждой следующей ноты трансцендентность постепенно угасает. Таким образом, пять раз в день вся местность словно поднимается к небесам, главное – не подходить слишком близко к динамикам!
* * *
Слишком уставшая, чтобы записать сон сразу, я набрала в телефоне «роман о своей болезни» и надеялась, что смогу вспомнить утром. Снова заснуть было важнее, ведь сон, когда его не хватает, становится чем-то недостижимым, и желанным, и более важным, чем утренняя запись. Весь день меня мучила боль в спине от долгого лежания, и таблетки уже почти закончились. Я надеялась на весенние перемены, если только сын поправится, строила тысячи планов, но теперь меня подводит собственное тело. Но, быть может, так даже лучше. Нужно просто научиться засыпать и не чувствовать боли – и тогда все наладится. То есть не хватает совсем немногого. Собственно, только сна.
Когда все остальное уже не помогает, а зять снова начинает храпеть, я обращаюсь к последнему средству, которое, возможно, поможет мне уснуть. Честно говоря, я только на прошлой неделе положила книгу Томаса Мелле «Мир за моей спиной» к авторам на букву М, надеясь найти в ней что-то о женщине из нашего района, которая молится, или немного понять, каково это – когда самый близкий человек вдруг становится чужим. И это касается не только моего мужа. Всего на две, три, четыре секунды мне показалось, что я вижу лицо своей матери, и я не могла справиться с осознанием этой странной чуждости. Думала ли я о своем сыне, когда покупала книгу Мелле о его биполярном расстройстве? Или просто сейчас слишком зациклена на болезнях? В отделении интенсивной терапии медбрат уверял меня, что совершенно нормально чувствовать потерянность после комы, он видел это много раз, у каждого пациента, и что мне не стоит принимать этот взгляд за выражение его истинных чувств, так же как не следует думать, что грусть в глазах животного – это проявление эмоций. После этого я больше никогда не спрашивала медбрата о взгляде моего сына.
«Мир за моей спиной» одновременно вдохновляет и отрезвляет. Вдохновляет тем, что болезнь подтверждает идею, выдвинутую на Тридентском соборе, восхваляемую Валери и воплощенную Лесамой Лимой, согласно которой тело и душа составляют единое целое, у каждого из них есть свои тайны, и оба ждут своего преображения. Отрезвляет же тем, что человеческое поведение становится предсказуемым, почти как в лабораторных условиях. Если у врача достаточно опыта, он может с точностью до недели предсказать, как долго ты будешь счастлив, как недолго останешься нормальным и сколько продлится твоя глубокая печаль. «Вспоминаю, как мне позвонил мой друг Корд. Узнав о моем состоянии, он был в полной растерянности и успокоился только после разговора с врачом. „Все дело в нейронах“, – заверила его врач. С этим можно было смириться, ведь личностное развитие объективировалось в физическое. Это можно было объяснить на уровне тела, в мире костей и нервов, по сути, как перелом ноги. Меня как личность еще рано было списывать со счетов» [97].
Больше всего меня пугает то, что эти бредовые идеи лишены какой-либо глубины. Если Оффенбах надеялся увидеть в фантазиях, мыслях и образах девушки из психиатрической лечебницы нечто божественное, то Мелле, к сожалению, страница за страницей подтверждает, что мания порождает лишь бессмысленный вздор. Ему самому было мучительно стыдно, когда он, уже в здравом рассудке, начал перечитывать свои записи и письма. А как же великие писатели, страдавшие от маниакально-депрессивного расстройства, например Хемингуэй? Только гипоманиакальные, то есть возбужденные, авторы могут создать что-то читабельное: «Настоящие безумцы пишут лишь чепуху, как я». Для читателя, и тем более для читательницы, которая смотрит на своего ребенка, самое трудное – признать, что болезнь совершенно бессмысленна, ведь тогда все происходящее на земле превращается в случайность. Мелле признает бессмысленность своего состояния, он не щадит ни себя, ни меня. После всех вспышек гнева, оскорблений и угроз его агрессия в конце концов становится физической. Однажды он нападает на свою
