Алфавит от A до S - Навид Кермани
* * *
Как хорошо, что даже разум писателя может однажды дать сбой, позволяя ему поделиться своими мыслями, как это сделал Петер Надаш, описывая смерть, или Виржини Депант, рассказывая об изнасиловании. Все, что Томас Мелле пережил, почувствовал и осознал, изложено с поразительной ясностью, но он не в состоянии увидеть ни на миллиметр дальше настоящего момента.
Даже сама смерть не открывает ничего за пределами жизни, воспринимаясь лишь как окончание – резкое и бесповоротное. Что такое разум, который Мелле анализирует на протяжении всей книги, остается загадкой, или же он понимается только как физиологический процесс. Возможно, так оно и есть, но, к сожалению, Томас не размышляет о том, что невозможно объяснить.
«Если бы я верил в богов, у меня был бы кто-то, кого можно обвинять и проклинать», – заявляет он однажды, но не задумывается об этом всерьез, не понимая, что, как говорил Чоран, «Бог есть, даже если его нет» [99]. Он осознает, что если нет ничего другого, то хотя бы пустота имеет своеобразный метафизический смысл: «Моменты пробуждения, как у Беккета, когда резко возвращаешься из дремоты в полное ничто, вызывают паническую тревогу и беспокойство, перерастающее в бессмысленную суету, которая утихает лишь с помощью сигарет. Но такова она, эта жизнь. Больше ничего нет».
Больше ничего нет, верно, но разве это ничто, когда подносишь ухо к губам человека, отца или матери, который тебя породил? Даже если ничего не услышишь, то все равно почувствуешь слабое дыхание. Если приблизиться к зеркалу, это дыхание приобретает цвет и форму – откуда оно берется и куда уходит? Мелле остается в пределах того, что ему близко, вместо того чтобы задавать вопросы, которые задают дети и каждый человек, когда смерть становится реальностью. Беккет говорил о неизвестном пути домой.
Не вижу помощи в беде,
Что мучит душу мне во тьме,
Со всех сторон оставлен!
О Боже мой, душа дрожит!
Слезами взор мой весь залит!
О Боже, сердце мне спаси,
И свет надежды возврати!
301
После реставрации гробница Нефертари сверкает так, словно с тех пор, как ее возвели, прошло не четыре тысячи лет, а всего четыре дня. Яркие рельефы создают эффект объема, и кажется, что изображения оживают. Лицо самой Нефертари, хотя и формализовано, как маска, выглядит живым. Кажется, она вот-вот сделает вдох. Аж у самой дыхание перехватывает. Это ощущение усиливается тем, что в помещении может находиться совсем немного людей одновременно, а вход стоит пятьдесят евро. Внутри много залов, коридоров и лестниц, полных открытий, но у тебя всего десять минут, чтобы насладиться этим богатством. Жадно запихиваешь самые сильные впечатления в сознание, как грабитель – купюры в мешок. Позже будет сложно вспомнить отдельные детали – все пролетело перед глазами слишком быстро, перегружая мозг, оставляя за собой только гул или головокружение, как после выхода из космического корабля. Впрочем, гробница Нефертари – это и есть своего рода космическое путешествие.
Гробница была создана для путешествия в загробный мир без учета земной аудитории. Фрески вобрали в себя тысячелетия истории египетской цивилизации, которая уже тогда считалась древней, они – плод труда целого народа и его предыдущих поколений, строго следуют традициям, но в то же время каждая из них свидетельствует о творческой мощи, идеях и чувстве формы отдельных художников – безымянных, но в конечном итоге более значимых, чем сами фараоны, о которых никто бы не узнал, если бы не они, ведь царства фараонов разрушались одно за другим, а искусство пережило века. Я словно оказалась перед Нефертити в Берлине, только если бюст Нефертити воспринимается как отдельный предмет, то гробница Нефертари создает ощущение целого пространства: одновременно древнего, поскольку передает дух своего времени, и современного в своей понятности, утонченного и индивидуального до психологической глубины. В лице Нефертари даже спустя три тысячи лет видны следы чувств ее мужа: щедрость, восторг, внимательность. Его любовь пережила века, чего нельзя сказать о его богах, чья значимость со временем угасла.
* * *
Адвокат по телефону тоже смеется.
– Да, если посмотреть на спор со стороны, – говорю я, стараясь смеяться вместе с ней.
– Или если посмотреть на себя глазами жителя другого тысячелетия, – говорит адвокат, – а вы как раз в правильном месте.
* * *
– Будет ли какое-нибудь современное здание стоять здесь через две, три или четыре тысячи лет? – спрашивает сын во время полета в Каир.
– Очень может быть, – отвечаю я, – если человечество выживет и другие цивилизации сменят нас относительно мирно. Возьмем, к примеру, здания Захи Хадид или Эльбскую филармонию. Трудно представить, чтобы кто-то решил их снести.
– Я говорю о техническом аспекте, – уточняет сын, указывая на незыблемо стоящие пирамиды, на храмы, чьи колонны не рухнули даже под слоем песка, и на гробницы царей и цариц, которые были так хорошо спрятаны, что их не нашли даже грабители. – Даже Эйфелева башня столько не простоит, – говорит он, – или Рейхстаг.
В голову не приходит ничего, кроме атомных бункеров.
* * *
– Ты сам все увидишь, – обещаю я на острове, где обеспеченные люди full of themselves, то есть полны самодовольства, как выразился Томас Мелле, описывая кафе в Нойкёльне. – Нужно только пересечь реку, и мы окажемся в мире, который хоть и шумный, переполненный и грязный, но с таким количеством жизни на квадратный метр, какого не встретишь больше нигде. Просто прогуляться по мосту в темноте – само по себе настоящее приключение, ведь о пешеходах как-то забыли, когда строили скоростные дороги, пересекающие Каир, чтобы самодовольные богачи не сталкивались с городом. А теперь эти дороги еще и обнесены высокими билбордами, рекламирующими закрытые жилые комплексы, которые – от искусственных озер до стеклянных офисов и белоснежных вилл с панорамными окнами – выглядят одинаково что в Джакарте, что в Сан-Паулу или Лагосе.
Наконец мы добираемся до восточного берега и погружаемся в хаос, где передвигаются только на ослиных повозках,
