Алфавит от A до S - Навид Кермани
Петер Надаш, который снова лишил меня сна, рассказывает, как Лени Рифеншталь плакала (или утверждала, что плакала), став свидетельницей массовых убийств польских мирных жителей. Она якобы написала письмо военному командованию, в котором сообщала о военных преступлениях. Но это письмо не найдено ни в одном архиве, и выпячивание своей моральности среди радикальной аморальности вызывает отвращение. Следует отметить, что похожее обвинение, пусть и в более мягкой форме, предъявляют мне даже лучшие друзья: мол, я всегда слежу за тем, чтобы не совершить ничего предосудительного и оставаться вне упреков. Надаш также упоминает генерала Петцеля, чья кажущаяся добропорядочность вызывает еще большее отвращение. Петцель с возмущением докладывал из города Турк о том, как солдаты СС загнали евреев в синагогу, заставили их спустить штаны и ползать между скамейками, напевая свои священные песни. Когда солдаты обнаружили, что один из евреев от страха испражнился под себя, они заставили его размазать испражнения по лицам своих единоверцев. Этот Петцель, возмущенно сообщавший об этом в Германию, был тем самым человеком, который руководил оккупацией Польши.
А я? Я не только возмущена, но еще и питаюсь своим возмущением, и возмущением от своего собственного возмущения тоже. Сравнения с нацистами – табу не только из исторической сознательности, но и для нашей собственной безопасности.
260
Мы едем в Штадтвальд, чтобы он разок прогулялся по другой дороге, а не той, что ведет к Рейну, вдоль которой он ходит каждый день. Мы проезжаем мимо заправки, на которой мой муж остановился несколько лет назад, пока я на заднем сиденье попеременно стонала и кричала. Перед глазами встает тот осенний день, воспоминания всплывают с такой живостью, словно все случилось вчера: вот мой муж неожиданно сворачивает с тихой ночной дороги и, не говоря ни слова, останавливается перед бензоколонками. Когда мы наконец продолжаем путь – кажется, прошли часы, – мне так больно, что я даже не могу ругаться. Только в ужасе качаю головой. Как он умудрился забыть о бензине, хотя уже несколько дней ясно, что все может начаться в любую минуту?!
Я поражаюсь тому, каким легкомысленным он тогда был. Уже на следующий день, став отцом, он бы такого не допустил. Дорога домой была полна волнений, хотя все прошло благополучно. Он занес детское кресло в квартиру с такой осторожностью, как будто оно могло взорваться при малейшем толчке, и вот наша первая ночь втроем, мы в панике звонили акушерке, потому что – ах Боже – ребенок плакал. Вскоре начались колики, три месяца подряд каждый вечер он укачивал сына, и никакая его дурацкая музыка не помогала.
И так далее, пока я снова не оказываюсь у той самой заправки, только теперь я сама за рулем, а ребенок сидит рядом со мной.
Через некоторое время мы отдыхаем на скамейке у пруда, деревья над нами сияют в лучах солнца яркими желтыми и красными красками. Лебеди на воде и белые облачка на небе выглядели как на открытке из санаториев. Единственное хорошее во всем этом – то, что мы с сыном провели столько времени вместе, прежде чем он повзрослеет, разделив такие глубокие переживания. Говорю об этом вслух.
– Что будем делать, когда все закончится? – спрашивает он. – Еще раз поедем в Албанию?
Я придумала для нас другое путешествие, в которое поехала бы вся родня – его дедушка, тети с их семьями, а также его друзья, если он захочет. Мы сделаем пересадку в Каире и ночью прибудем в Асуан, откуда на лодке переправимся в отель на острове. Нас будет окружать неожиданная тишина, как будто не прошло двести лет с тех пор, как проводились экспедиции, или как будто последние сто лет страна не модернизировалась. Приятный прохладный воздух пустыни ночью, пальмы, округлые скалы, руины на берегу, выделяющиеся как тени на фоне освещенных луной гор. А вокруг – река, текущая так спокойно, как будто ей нет дела до суеты людей, животных и растений, которых она питает жизнью. Уже через несколько минут на Ниле сердце успокоится.
Его отца я к родне уже не причисляю.
261
Речь Гиммлера в Познани – вещь, разумеется, известная. Даже Петер Надаш упоминает ее, пусть и вскользь, указывая на то, как часто цитируется саможалостливое замечание о том, что физическое уничтожение европейских евреев было якобы тяжелой ношей для солдат. Тем не менее любопытство берет верх, и, раз уж мы все равно ждем, пока нас вызовут, я беру у сына его новый смартфон, чтобы послушать речь Гиммлера в оригинале – через наушники, словно втайне от всех, рядом с больным ребенком. Только мать может позволить себе быть такой безумной.
Оказывается, на самом деле речей две, а не одна – этого я не знала. Помимо знаменитых фраз о том, как тяжело на сердце у солдата СС, когда он видит сотни и тысячи трупов, есть и другие, менее эффектные отрывки, которые пугают еще больше, потому что в них ощущается определенная искренность. Искренность. Человек, такой как я, которого лучшие друзья упрекают в том, что он никогда не показывает слабости, не должен быть слишком удивлен. Искренность жертвы сохраняется в душе преступника в форме угрызений совести.
Например, Гиммлер говорит о необходимости казней дезертиров, дефетистов и подрывников боевого духа – то есть немцев, которых он считает ценным расовым материалом. «Нам ведь на самом деле не так уж важно, что мы кого-то убиваем, – говорит он с такой наивностью, что начинаешь верить, что по ночам ему тоже бывает трудно спать. – Когда я стал министром внутренних дел рейха, все говорили (потому что это очень легко сказать): „Господин, действуйте решительно, будьте тверды. Немецкий народ ожидает от вас чрезвычайной твердости“. У меня твердости достаточно, мне не нужны напоминания. Легко сказать, но: смертный приговор означает безмерное страдание для всей семьи, означает бесчестие имени, которое раньше было честным. Представьте, каково будет сыновьям и внукам, когда позже скажут (вы всегда должны смотреть в перспективе десяти-двадцати лет после войны): „Отец сего семейства был обезглавлен за измену родине в великой войне, которая решала судьбу германской нации“. (В далеком будущем все, что мы делаем сегодня, будет считаться героическим. Все человеческие, слишком человеческие стороны будут забыты. Все трусы уже умерли, и в конце концов каждый будет считаться героем.) Такая семья будет опозорена на веки вечные. Я знаю. Я знаю, как это тяжело, и поэтому стараюсь ограничить необходимые воспитательные
