Алфавит от A до S - Навид Кермани
Недавно я читала у Петера Надаша, что за свою жизнь он трижды становился свидетелем политической регрессии и видел, как лучшие умы трех поколений покидали страну. Теперь, когда ему почти восемьдесят лет, он, вероятно, станет свидетелем четвертой регрессии, где одни будут танцевать, а другие – корчить гримасы. «Регрессивное мышление характеризуется крайним упрощением: оно не учитывает все причины и следствия в их совокупности, а фиксируется на одной-единственной причине, игнорируя всю систему условий».
Возможно, самое худшее в регрессивном мышлении заключается в том, что даже те, кто пытается ему противостоять, почти автоматически начинают регрессировать сами, если только не осознают необходимости активного сопротивления. А может, все наоборот: регрессия других является следствием нашей собственной неспособности мыслить дифференцированно. «В режиме выживания, в героической роли сопротивляющегося, человек часто ограничен теми же самыми шаблонами, что и угнетатель или тот, кто противостоит угнетению. Он перестает мыслить абстрактно, утрачивает способность различать, то есть исключать или объявлять кого-то своим, даже среди нас, тех, кто противостоит несправедливости, изоляции и массовому животноводству».
Это похоже на то, как будто стремление идентифицировать другого, то есть либо исключить его, либо признать своим, не существует даже среди нас, тех, кто борется против несправедливости, изоляции и массового производства животных. Как будто мы сами не стремимся оставаться в своем кругу и не игнорируем все, что может поставить под сомнение нашу самодовольность. Мы возвеличиваем индивидуализм, поощряемый капитализмом, и оправдываем свою жадность, называя ее индивидуальностью. Большой Ребенок на посту президента, возможно, является зеркальным отражением нашей радикальной самореализации. «Стоит только какому-то внешнему событию – серии терактов, природной катастрофе или агрессии со стороны другой страны – ввести нас в режим выживания, и мы, будь мы агрессоры или сопротивляющиеся, из-за вечного обобщения и подавления теряем самое ценное – эмпатию. Мы рассматриваем своего политического оппонента как врага и сознательно не хотим его понимать. Или же занимаемся позерством, корчим гримасы, развлекая других».
Давненько у меня не было такого полета мысли, и, конечно, я предвидела, что он не продержится даже до окончания душа. Возвращаюсь к алфавиту.
257
После поклонов Игорь Левит кладет ноты на рояль и начинает говорить, он говорит тихо, поэтому аплодисменты постепенно стихают. «О Боже, – думаю я, зная, что Левит никогда не упускает возможности отправить твит ради лучшего мира. – Только не это, не во время концерта». Не только голос у него дрожит, но и ноги, кажется, подкашиваются, а одна рука, которая не держится за рояль, охвачена настоящим тремором, отчего он вынужден вцепиться ею в бедро. Я начинаю думать, что он собирается поделиться чем-то личным – рассказать о трагедии, сделать каминг-аут или, возможно, признаться в том, что не платил налоги. Быть может, он потребует отставки правительства, призовет к военному удару по Ирану или поддержит бойкот Израиля?
Но нет, он просто говорит о том, что необходимо сопротивляться расизму и что гуманное общество не делит людей на первый и второй сорт. С таким утверждением никто в филармонии не поспорит. И все же его речь трогает даже меня, сидящую в последнем ряду (и всегда с недоверием относящуюся к таким благим намерениям), трогает потому, что настолько органично вытекает из музыки, из ее структуры, что политически банальный вывод – смотреть на каждого человека как на личность – кажется естественным и правильным. Левит поддается этому импульсу, патетически заявляя, что все люди – братья. Это и есть нечто большее, что придает музыке утопическое измерение, возможно, в этом утопия любого искусства. Если бы не концерт, если бы не фантастическое исполнение Левита, мы бы посмеялись или как минимум отмахнулись от его слов. Но с музыкой в ушах призыв звучал по-новому и свежо, как будто его сформулировали впервые. Затем он на бис исполняет «Гернику» Пауля Дессау, которая уж точно не оставляет равнодушным.
* * *
Встречаю своего мужа, встречаю на улице. Он выглядит больным и истощенным. Во сне мы разговариваем дружелюбно, но он не хочет говорить, что с ним произошло. Да и зачем? Я умираю ради него, а он – ради меня, я умираю, ведь иначе эту боль не вынести. Мы пишем друг другу письма, обмениваемся сообщениями и, если нужно, даже созваниваемся. Но для того, чтобы жить дальше, я должна признать, что его больше нет, что он почти мертв. Он тоже должен внушить себе эту мысль. Нам даже не нужно проговаривать, что меня для него больше не существует. Однако сейчас это невозможно, потому что мы родители.
258
По телефону я накричала на отца и, не попрощавшись, бросила трубку. А почему? Только потому, что он заранее договорился встретиться со мной днем, чтобы вечером поехать с моей сестрой в Дюссельдорф, но, когда мы пришли, он был на прогулке. Конечно, среди забот о сыне, занятий спортом, домашних дел, развода, книг и постоянного страха, который замедляет все вокруг, я стараюсь найти время для отца, который очень одинок. Я специально планировала свой день так, чтобы он мог увидеть внука и при этом все-таки успеть в Дюссельдорф. Он нарушил планы, и я позволила себе разозлиться, хотя бы на мгновение. Но имею ли я право сказать это пожилому человеку, да еще и так громко? А вечером не брать трубку, когда он вернулся из Дюссельдорфа? Я знаю, что он не сможет уснуть, и все равно оставляю его переживать еще одну ночь, прежде чем завтра, конечно, отвечу на звонок. Я никогда бы не была такой вспыльчивой по отношению к своему ребенку, никогда не была такой с мужем, который упрекал меня в безразличии, и не была такой с друзьями. Только с отцом в свои почти пятьдесят лет я веду себя как ребенок.
259
Дело не столько в участии Юнгера в войне, сколько в его кажущемся самооправдании в «Излучениях» и последующих признаниях в преданности Европе и основам свободного демократического строя – вот что оставляет такой мерзкий привкус, что даже Оффенбах, несмотря на свое восхищение Юнгером, несмотря на то что чувствует себя перед ним в долгу, в конечном итоге вынужден со мной согласиться. Не в отсутствии сопротивления дело, даже не в казни, которую Юнгер приказал совершить, а в том, как Юнгер
