Алфавит от A до S - Навид Кермани
Испытываю облегчение, когда первый рассказ – «Беглец», написанный в 1936 году, – захватывает меня сразу: да, с первой страницы, с первых предложений, которые, несмотря на спорный перевод, переносят меня из мрачного Кёльна в непроницаемые тропики: «Воздух не был разряжен, в нем невозможно было плыть. Мы забыли границы его цвета, пока он не стал подобен неразделенному песку, через который с трудом пробивалось дыхание. Шел дождь, он становился все сильнее, и между ливнями воздух был такой влажный, что заставлял нас путаться в столпах и создавал ощущение, что мы четыре дня подряд видим одних и тех же людей, которые проходят мимо нас в разных телах» [93]. После этих трех предложений ожидаешь, что вот-вот появится владелец плантации, который одинок уже сто лет, или полковник без армии, или повстанец, презирающий смерть, или юноша, который влюблен, вопреки запретам, предвкушаешь драму античных масштабов с небесными чудесами, которые нигде не описываются так реалистично, как в Латинской Америке. И вот у кубинца Хосе Лесамы Лимы, кажется, ты находишь источник этой магии. Но вместо этого на сцене появляется всего лишь мальчик, который по дороге в школу замечает, как капля дождя медленно стекает по вывеске ювелирного магазина. Эта необычная капля: она задерживается на самой нижней букве и приобретает ее тускло-зеленый оттенок, прежде чем, словно испугавшись, отступает назад, чтобы не оказаться слишком близко к краю металлической вывески. Вопреки гравитации, она некоторое время кружится на месте, пока порыв ветра не срывает ее с вывески и не швыряет на землю. Оказавшись на земле, капля растворяется в ничто.
Размышляла ли я подобным образом, будучи ребенком? Наверное, тогда я не смогла бы описать это столь детально. Но состояние полного погружения, когда все вокруг забывается, а внимание сосредоточено на чем-то крошечном, почти невидимом для взрослых, знакомо каждому ребенку: песок, который утекает сквозь пальцы, дождевой червь, спешащий по своим делам, муравей, несущий непомерную ношу, или след от самолета, медленно исчезающий в небе. Каждый день наполнен сотнями таких маленьких чудес, и только ребенок способен уловить хотя бы несколько из них. То, что для нас является верой, для детей – это просто их непосредственная эмпирическая реальность, их истинное восприятие мира.
Больше ничего значимого не происходит. Мальчик встречает одноклассника, который легко убеждает его прогулять школу. Вместе они идут к морю, где одноклассник оставляет мальчика, встретив другого, постарше, который ведет его в кино. Никакой трагедии, тем более никакого чуда. И все же: соединяя существительные, прилагательные и глаголы, которые обычно не сочетаются, Лесама Лима возвращает миру его таинственность, ту самую, которая под микроскопом действительно оказывается его сущностью. Например, «вывеска покрыта холмами и пустынями, созданными ветром и дождем, из-за чего забытые буквы едва видны», а стена, на которой висит эта вывеска, выглядит так, будто «дождь забавы ради натянул на нее усыпанное звездами плотное оленевое сукно, создавая размытую небесную карту». Дети в рассказе смотрят на мир не только как художники, но и говорят как поэты: «Когда я вижу, как приходит моя тетя, с лицом, будто покрытым масляной пленкой, с утренней влажностью на коже, с раздраженными глазами, с одеждой, прилипшей к ее неподвижному телу, мне кажется, что она едет верхом на корове и медленно, словно снимает влажные тряпки с гипсовой статуи, спускается с утреннего небосклона».
Конечно, ни один ребенок не думает такими метафорами, и это может звучать вычурно, напыщенно, но именно в этой возвышенной и поэтичной речи заключено то чувство отчужденности, которое время от времени охватывает каждого ребенка, когда он ощущает себя словно за стеклянной стеной, отделенным от других людей, от уроков, от шума на улице, от вечерних собраний родителей. Да, по утрам почти всегда сыро, утро размывает предметы и делает слова бесполезными. Взрослые могут испытать это чувство разве что в снах, в лихорадке или в состоянии опьянения. Быть может, моему сыну оно знакомо благодаря его встрече со смертью.
Брошенный своим товарищем, мальчик садится на волнолом и замечает под собой водоросль, тускло-зеленую и жемчужно-серую, как буквы на вывеске ювелирного магазина. Она снова и снова ударяется о камень, но не удерживается на нем. Волны, которые качают водоросль туда-сюда, такие слабые, что, кажется, их движение вызывается лишь шорохом рыб. Каким шорохом? Звуком, который возникает, «когда рыбы поворачивают головы, чтобы ущипнуть себя за шею». Водоросль продолжает двигаться туда-сюда, больше ничего не происходит, только это монотонное колебание этого тускло-зеленого, жемчужно-серого пятна, но мальчик смотрит завороженно, словно сидит в кино, как его неверный товарищ. Водоросль каждый раз падает с камня, и, должно быть, ей уже немного дурно от качки, когда мальчик, словно загипнотизированный, погружается в мягкий сон. Теперь он окружен водорослями и ватой, а рядом – руки, касающиеся мешка, полного песка и гвоздей. Линия волнолома тянется в бесконечность, и он тоже вытягивается, становится тоньше и ощущает, как мысли покидают его, как в раю. Вода течет, и небо формируется. «Неудовлетворенное чувство осязания больше не продолжалось ни во взгляде, ни в последнем движении губ. Сон был настолько глубоким, будто кто-то пытался говорить, держа рот, полный воды. Водоросль, словно что-то всемогущее, разделяла мир грез и воспоминаний, словно граница между облаками и прошлым». Несколько дней назад я думала, что мышление начинается с пробуждения. Здесь же оно заканчивается со сном.
264
Я думала, что достаточно сильна, чтобы вновь выйти в люди, но что-то меня, видимо, выдает, как открытая рана на лбу или тень за спиной. Уже двое знакомых, независимо
