Алфавит от A до S - Навид Кермани
Вскоре Гиммлер понижает голос, чтобы затронуть очень сложную тему, которую нельзя обсуждать публично, я впервые замечаю фразы, предшествующие его похвале «за порядочность», с которой уничтожают евреев. Уже тогда у Гиммлера можно услышать то, что и сегодня повторяет каждый расист: конечно, это не касается всех. «Нет, обо всех, – говорит он, и я почти благодарна, что Гиммлер не скрывает этой лжи. – Это из тех вещей, которые легко произнести: „Еврейский народ будет уничтожен, – говорит каждый член партии. – Все ясно, так записано в нашей программе: устранение евреев, их истребление – это мы и делаем“. А потом приходят все эти добропорядочные восемьдесят миллионов немцев, и у каждого есть свой порядочный еврей. Конечно, остальные – свиньи, но этот один – хороший еврей».
Каждому, кто выглядит иначе, верит в другое или любит людей своего пола, знакома фраза: «Конечно, речь не о тебе. Против тебя лично я ничего не имею, я говорю о тех, кто…» – однако тот факт, что ты тоже относишься к «другим», не воспринимается расистом как противоречие. В противном случае он перестал бы быть расистом.
Я вспоминаю об этом, потому что недавно прочитала в газете, как один правый упрекнул другого за то, что он говорит как нацист. Я случайно знакома с этим «другим» – однажды после одного ток-шоу у нас состоялся серьезный разговор, и я поверила его заверениям о том, что он не имеет в виду всех иностранцев и что у него есть друзья-иностранцы. Но это не делает его меньшим расистом. Возможно, он хороший парень, но, когда доходит до дела, он все равно ваш враг.
Осень
262
Мой старейший друг пришел в гости, впервые после смерти его матери. Мы познакомились, когда нам было по два года. Должно быть, это случилось летом, потому что в детском саду мы уже сидели рядом, как будто это было само собой разумеющимся. Я до сих пор ощущаю воздух на голых руках и смутно помню приглушенные цвета: серый, вероятно от каменных плит, зеленый – от кустов, и тень перед дверью соседнего дома, которая из-за уклона находилась на уровне полуподвала. Я удивлялась его золотистым, буквально золотым волосам, как в мультфильме. На одном из ближайших участков его родители строили или уже построили дом, и соседка позвала его и сказала на своем мягком, певучем диалекте, который не был таким резким, как диалект Зигерланда: «Вот тебе новая подружка» – или что-то в этом роде. Как бы то ни было, соседка стояла рядом. Неспешно, как и подобает жительнице Вестервальда, я протянула ему пакетик с мармеладными мишками, который мне соседка, как я поняла лишь много лет спустя, дала специально для этого случая. Он взял несколько мишек, и наша дружба была скреплена без единого слова.
Несмотря на то что мы живем всего в часе езды друг от друга, встречаемся мы редко, потому что у него редко бывают дела в Кёльне, а я приезжаю в Вестервальд разве что на похороны или, как в этом году, на литературные чтения. Кроме того, мы настолько уверены в нашей дружбе, что нам не нужно ее поддерживать. В отличие от отношений с родителями, мужем или ребенком, десятилетия прошли без ссор и плохо заживших ран. Разве что иногда мы реже звонили друг другу, не только из-за различий в темпераменте – он сохранил свою медлительность, но и из-за разных кругов общения, интересов, повседневной жизни, профессий, а также из-за партнеров. Если так посмотреть, дружба даже чище, чем любовь, по крайней мере, она более стабильна, бескорыстна и лишена тех бездн и компромиссов, которые присущи любви. Обычно он заезжает ко мне после того, как покупает виниловые пластинки. Я готовлю для него, а он ворчит на отсутствие парковок в Кёльне, и через час ему уже нужно возвращаться на автобан. Как и подобает жителю Вестервальда, он не любит много говорить, мы просто делимся новостями. В последнее время состояние его матери ухудшалось с каждым его визитом ко мне, пока в этом году ее уже нельзя было оставлять дома. Его внешний вид напоминает о том, что мы смертны, но он видит меня такой же, как прежде.
Сейчас я понимаю, чем наша дружба отличается от любви, помимо отсутствия драмы, хотя границы между ними могут быть размыты. Любовь настолько могущественна, что поглощает твое внимание и приходится прилагать усилия, доставать фотографии, письма, подарки, чтобы вспомнить, какими были твои родители, жена, ребенок. Друг же, даже больше, чем братья и сестры, остается неизменным. Он предстает перед тобой таким, каким был в два года: его голос, манера говорить, привычки и реакция на предложение что-то сделать – все это остается прежним. Морщины, небольшой животик, седина – все это лишь фасад, это касается и тебя: даже постарев, для него ты останешься той черноволосой девочкой, которая протянула ему пакетик с мармеладными мишками. Несмотря на то что мы оба из Вестервальда, мы проговорили до поздней ночи, ведь в моей жизни тоже много чего произошло.
263
Стоя перед авторами на букву L, которые занимают четыре полки в шкафу, что примерно соответствует среднему количеству книг на ту или иную букву, я сразу осознаю, кого я хочу впустить в свою жизнь. Не Халлдора Лакснеса или Кларису Лиспектор, хотя они, безусловно, заслуживают внимания, а Хосе Лесаму Лиму. Как ни удивительно, обе его работы, переведенные на немецкий язык, стоят на полке – не только легендарный роман Paradiso [91] 1966 года, который я выудила из корзины с уцененными книгами так давно, что штамп «брак» уже поблек. «Читать Лесаму – труд тяжелый и как мало что другое выводящий читателя из себя» [92], – на задней стороне обложки приводятся слова Хулио Кортасара, и, вероятно, именно они стали вызовом, за который мне захотелось заплатить две марки. В конце концов, Лесамой восхищались многие – Кортасар и все остальные, чьими произведениями мы зачитывались в восьмидесятых: Борхес, Неруда, Пас, Гарсиа Маркес, Варгас Льоса, вероятно, и Рульфо тоже, и я уже слышала о Paradiso как о памятнике модернизма в латиноамериканской литературе.
«Почти невообразимое, – говорится в аннотации, – свободное переплетение образов, мимолетно вызванных из памяти, едва связанных сцен и событий, разговоров, снов». Обратите внимание, какими эпитетами раньше рекламировали книги: трудный, раздражающий, невообразимый, мимолетный и едва связанный. В современных рецензиях такие слова стали бы приговором.
Прочитав пятьдесят страниц, я осознаю, что моя жизнь и без того достаточно сурова и полна раздражения, чтобы в те
