Алфавит от A до S - Навид Кермани
– Ничто больше не будет, как раньше, – говорит он.
Какой ответ приходит тебе на ум?
Недавно я наткнулась на одну мудрую максиму Петера Альтенберга, которую он предложил агностикам, но которая может подойти и верующему, памятующему о загробной жизни: «Воспринимай свою жизнь не более серьезно, чем пьесу Шекспира! Но и не менее серьезно!» Но что, если у тебя есть ребенок? Здесь даже максима Альтенберга рушится. Когда дело касается собственного ребенка, все становится серьезным! Жизнь становится серьезнее всех когда-либо написанных букв; серьезнее собственной болезни, собственной любви или собственной смерти. Когда дело касается ребенка, уже нельзя делать вид, будто жизнь – это просто театральная пьеса или прелюдия к более подлинному существованию. Если с собственным ребенком что-то случится, даже самый благочестивый может потерять веру, которая раньше помогала ему стойко переносить любые беды. Только несчастье с ребенком способно привести к тому, что верующий перестанет понимать Создателя, у которого, согласно вере, тоже есть дети.
И все же христианство исходит из самого ужасного, что может случиться с человеком на земле, а Коран подтверждает особое положение Иисуса как Мессии, включая все из его земной жизни, кроме распятия. Согласно Корану, был распят другой, обычный человек, а не «Святой дух», как Иисус назван в Коране, – такого Бог бы не допустил. Реализм Нового Завета шокирует: отец, который оставил своего сына!
Сам Петер Альтенберг отцом не был.
256
Каждый раз они застигают меня врасплох – по-другому не бывает, для таких известий не бывает подходящих моментов.
– Могу я поговорить с госпожой такой-то?
– К сожалению, вы опоздали. – Пауза, чтобы дать мне время осознать услышанное или потому что пожилому мужчине на другом конце линии трудно продолжать. Наконец он добавляет: – Госпожа такая-то скончалась.
Я нашла этот номер в интернете; госпожа такая-то ведет тренировки по настольному теннису для молодежи в ближайшем клубе. Вела. Имя не указывало на возраст, но я предположила, что она была дочерью этого старого человека, а не его женой – в конце концов, тренеры должны быть спортивными, а голос мужчины звучал так, словно ему далеко за восемьдесят. К тому же в его голосе чувствовалась бездна печали и усталости, что невольно заставило меня представить его опечаленным отцом, а не вдовцом.
Хотя, быть может, вдовцу еще тяжелее справляться с повседневностью. Потерявший ребенка человек, как правило, все еще имеет жену, других детей, жизнь, друзей и работу, которая отвлекает его от горя. А вот пожилой человек, потерявший свою любовь, часто остается совсем один.
– Так уж оно и есть, – сказал мой отец только позавчера вечером. – Ты не хочешь умирать, но чем дольше живешь, тем больше людей вокруг умирает. И каждый раз, когда стоишь у новой могилы, мысль о смерти становится легче. Это простая арифметика, чистая математика.
* * *
После того как несколько поздних ночных сообщений лишили меня сна (их подлость заключается в том, что их отправляют так поздно), я берусь за чтение эссе Петера Надаша и обращаю внимание на его утверждение, что все, что делает писатель в течение дня, должно быть подчинено его писательству. Ах, правда? Сам Надаш говорит, что никогда не ложится спать ни слишком поздно, ни слишком рано и старается контролировать, насколько глубоко «неизбежные влияния внешнего мира» проникают в его сон или бодрствование. Как будто это всегда в твоих руках – остановить эти влияния на уровне эпидермиса или позволить им проникнуть до самого костного мозга! Надаш написал целую книгу, возможно, одну из своих самых значительных, о том, как он беспомощно наблюдал, пока у него отнимали и возвращали дыхание. Однако то, что позволило ему так точно описать собственный инфаркт и что является ключом к его богатой памяти и точности воспоминаний, – это способность интерпретировать свои сны уже во время сна и так прочно закреплять их в памяти при пробуждении, что они никогда не забываются. Каждое утро он проводит первый час в классическом анализе, в разборе и переосмыслении сознания. Для этого он садится у окна и пристально смотрит на одну и ту же точку: «В то время как снаружи люди начинают суетиться, у меня же царит наивысшая степень событийного покоя».
Конечно, сейчас я нахожусь в состоянии крайнего напряжения. Мое сердце разрывается от страха, от сострадания, от ужасающих образов толпы беспомощных людей, которая, должно быть, окружала моего сына, от сирен, машин скорой помощи, запыхавшихся санитаров в коридорах университетской клиники, чьи сердца, как и мое, разрываются от боли. Паника, преследовавшая меня днем и ночью в реанимации, никогда меня не отпустит, и никакие якоря здесь не помогут. Но рассказывать об этом всерьез или использовать в своих текстах я, вероятно, никогда не смогу.
Возможно, мне придется признать, что с самого начала я выбрала неверный путь, чтобы продвинуться в литературе. К сожалению, я, скорее всего, принадлежу к тому типу людей, как Петер Альтенберг, который растрачивал свою жизненную энергию впустую. Надаш утверждает, что «невозможно научиться писать, если просто начать писать». Автор должен подчинить свой повседневный распорядок этой единственной цели задолго до того, как будет написано первое предложение. В таком случае семья становится ненужной, потому что ее влияние неизбежно вызывает у тебя учащенное дыхание. В сущности, даже настоящая любовь становится помехой. Я сейчас радуюсь, если у меня есть хотя бы один час в день, и тогда я хватаюсь за первую попавшуюся мысль, лишь бы это не были уставшие глаза моего сына. До размышлений я дохожу, если вообще дохожу, только во время пробежки, но даже тогда часто лает собака.
Например, вчера вечером, посреди пробежки, я вдруг
