Алфавит от A до S - Навид Кермани
– Мы снова ходим в кино, – радостно, почти чрезмерно радостно говорит его жена, и я понимаю, что ее слова предназначены не мне, а ему.
– Да, в кино мы ходить можем, – подтверждает сам директор музея.
Интересно, верит ли он в Бога? И на кого он обижается, если не верит?
Я не одна, моя спутница ждет, да и не время сейчас для разговора – и не место тоже: на людном тротуаре перед кинотеатром. Я не могу придумать никакой другой темы, кроме его инсульта, поэтому прощаюсь быстрее, чем обычно. Никаких разговоров о культурной политике или моей новой книге. Он спрашивает, продолжаю ли я ходить на дживамукти, и я не спрашиваю о том, куда теперь может ходить он.
* * *
Моя спутница рассказывает забавную историю о недавней поездке в Бильбао. На платной парковке она сказала своей двухлетней дочери по-испански: «Подожди, я быстренько куплю полчаса». Когда она вернулась к машине, дочь, сидя в детском кресле, с широко раскрытыми глазами спросила: «Ты правда можешь купить время?»
251
Пес только лает и не нападает, возбужденно бегает вокруг меня и не дает сделать ни шага вперед. Тяжело дыша, спотыкаясь и пробираясь через высокую траву, ко мне приближается полный мужчина и издалека уверяет, что пес и сам боится, что ему тоже страшно и ему очень жаль – то ли мужчине, то ли, может, и псу.
– Пожалуйста, простите, – пыхтит он, когда наконец подходит ближе, – мне очень жаль, просто пес боится… – И тут он запинается, пока пес продолжает кружить вокруг меня, но, по крайней мере, уже не лает. Мужчина явно не знает, как выразиться, чтобы не обидеть меня, но очень пытается: пес из восточноевропейского приюта и, видимо, пережил плохое отношение со стороны людей… с… с темной кожей. При виде человека со смуглой кожей пес каждый раз впадает в панику, особенно если человек еще и бежит, как я.
– Тогда какого черта вы не держите своего пса на поводке?! – раздраженно спрашиваю я, пытаясь оставаться сердитой, что довольно-таки сложно: мужчина выглядит отчаявшимся, а его пес – испуганным.
Мужчина заикается, пытаясь объяснить, что псу нужно научиться не бояться темнокожих людей.
– Что? – переспрашиваю я, снова чувствуя прилив раздражения. – Я вам не подопытный кролик!
Он сразу признает свою ошибку и утверждает, что понимает, как сильно я испугалась, ему действительно жаль. Он думал, продолжает мужчина, видя, что я качаю головой – впрочем, уже не так сердито, как раньше, – что пес справился со своим страхом, в последнее время все шло хорошо. Но, видимо, мои голые ноги пробудили в нем какие-то воспоминания… он надеется, что я не пойму его превратно…
Я решаю подойти ко псу, который наконец уселся на задние лапы на расстоянии нескольких метров от меня, чтобы показать, что темнокожие люди не причинят ему вреда. Тем более что он не такой уж и большой, даже миленький. Но стоит мне потянуться, чтобы погладить пса, как он убегает, потому что не знает, что рас не существует.
252
Разве не идеально было бы последовательно делать все, что приходит в голову, полностью погружаясь в свои действия и не задумываясь о том, как это выглядит со стороны? Если бы даже люди, противоречащие тебе, или события, которые могут помешать тебе, не нарушали бы твою гармонию с миром, если бы не существовало никаких разрывов – или, по крайней мере, ты бы их не замечал. Если бы ты был так полон сил, так одержим своими целями и переполнен любовью, что сон казался бы помехой, а каждое пробуждение – благословением.
Ясный свет, во тьме сокрытый!
Мрак густой, что блеск хранит разбитый!
Если бы счастье было критерием, то Кульман прожил бы лучшую жизнь – по крайней мере, в маниакальные фазы – и, возможно, эйфория компенсировала бы меланхолию, которая неизбежно приходит с этой болезнью. Однако молящаяся девушка ощущает себя несчастной с тех самых пор, как начала видеть мир таким, каким видим его мы. Быть единым со всем живым – этот идеал, казалось, был ею достигнут, когда она смотрела на мир сияющими глазами. Ее врач говорит, что некоторые пациенты действительно хотят вернуться в безумие, потому что оно приносит им счастье. Это, по его словам, представляет проблему в лечении. Для Кульмана же вся эпоха стала «прохладительным временем»: он с каждым дуновением охлаждающего восточного ветра воспевал остужающий уголь холод, он создавал «хладного героя», «хладного монарха», «хладного Соломона» и вообще «хладное царство», пел гимны охлаждению и в конце концов писал только о «прохладительных торжествах», в которых видел исполнение всех своих «прохладительных пророчеств».
Как угольщик разжег огонь,
Что тайно остудил прохладный страж,
Так ты ведешь меня к угольщикам в толпе
И через их огонь даешь мне путь в тепле.
И среди этих стихов, которые могут показаться бессмысленной лирикой, есть простые, но глубокие песни, которые действительно могли бы украсить литургию и тронуть сердца верующих даже сегодня, если бы церковь не объявила Кульмана еретиком:
Невыразимо твое провиденье,
Отец наш, создатель всего бытия!
Нет языка, чтоб постичь вдохновенье,
Слово людское – лишь искра твоя.
Твои пути – загадка непостижна,
Твой замысел уму необъясним!
Медленным кажется путь неизбежный,
И мелким то, что скрывает тьма глубин.
Другие поэты слагают стихи о жизни, но Кульман жил только для того, чтобы своей поэзией славить Бога. Все, что с ним происходило, каким бы ужасным это ни было, приобретало для него смысл только как повод для создания «торжества». В этом замкнутом круге даже самое страшное и мрачное, став частью стихотворения, обретало свою ценность и значимость. При таком подходе мир как будто перестает быть расколотым или противоречивым, ведь восхваляется даже мольба, даже страдание. Возможно, и в моей жизни тяжелые дни нужны для того, чтобы я смогла глубже почувствовать страдания тех,
