Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

— Они все сделали, чтобы сбить народ в толпу. Дискотеки, музеи современного искусства, футбольные стадионы… средства связи всех со всеми… информационное поле, где каждый на виду… а внутри пирамида. — Кристоф мрачно поглядел на Рихтера и сказал: — Ты хочешь сказать, что строят демократию вокруг пирамиды?

— Строят кокон демократии.

— Общую гробницу.

— Можно и так сказать.

— Ради этого идет тотальная оцифровка всех членов общества. Скоро чипы начнут вживлять.

— Вот именно сейчас они создают новый кокон вокруг пирамиды. Ради этого война.

— Тогда я соберу солдат и скажу им так. При цифровом капитализме люди — не субъекты эксплуатации, и даже не товар. Люди — просто побочный продукт, отходы производства, как стружка у столяра. Продукт цифрового капитализма — тотальная информация обо всех. Тотальное подчинение общей схеме и есть сегодняшнее равенство. Цифровой капитализм производит демократию. Столяр строгает стол, летит стружка. Если сооружают демократию, то стружка — люди.

— Говори медленней и обдумывай, что говоришь. И не забудь — прошу тебя, Гроб, не забудь — Абсолют существует.

— Скажу так: вы надеялись, что новые рабочие места будут обеспечены обслуживанием машин. Это не нужно. Может работать робот. Казалось, освободилось время для высокого досуга. Но высокий досуг подразумевает творческий труд. А труд вообще не востребован. Произошло не отчуждение труда, но отчуждение социальной роли человека. Ваш труд отныне — только война и ваше равенство — в праве убивать.

— Верно, — сказал Марк Рихтер. — Какой из этого вывод?

— Уничтожить прогресс. Взорвать интернет.

— И как жить без интернета?

— Как раньше жили.

— Тебе возразят: а как же прогресс в медицине?

— Пусть будет прогресс в медицине, — великодушно согласился Кристоф.

— А все остальное сломаем?

— Ну да.

— Рассуждаешь как Байрон, — ответил ему Рихтер. — Помнишь речь в защиту луддитов, произнесенную в парламенте?

Кристоф важно кивнул, хотя чтение Байрона не входило в число его приоритетов.

— Байрон говорил в защиту луддитов, ломавших станки, — повторил Рихтер, — не против ткацкой промышленности. В защиту людей, но не против машин. Байрон показал, как прогресс, направленный на улучшение материальной жизни завтра, губит людей фактически сегодня. То, что видел он, — мелочь: примитивные ткацкие станки. А закончил он тем, что поддержал нелепую греческую революцию. Ты хочешь того же?

— А как совместить: машины сохранить, а рабочие места оставить? Байрон не посоветовал?

— Ответ в конце учебника знал, а доказать теорему не мог.

— Все докажет революция.

Они долго говорили. Кристоф делал пометки в блокноте и щерил гнилые зубы в ухмылке. Он знал, к чему звать: к революции против прогресса и тотального равенства на войне.

Самым примечательным стало то обстоятельство, что «демократическую идею» отныне воплощали элиты, а не демос, не народ. И народ, глядя на жирную элиту, обязан был верить, что видит воплощенную демократию. Повсеместно еще говорили про «международное право», но рухнул «общественный договор», и прежнее «право» перестало иметь какой-либо смысл. Президент Америки произнес сакраментальную фразу: «Настала пора создать новый мировой порядок». Вспомнил ли кто-нибудь про Neue Ordnung или нет — какая разница?

Как им объяснить?

Принят был «новый порядок», в котором места среднему классу (читай: третьему сословию) уже не было. Социальные равные распределения богатств общества отменили. Отныне всякий гражданин был лишь инструментом, необходимым для получения средств на нужды элиты, создавшей тотальный контроль равенства; по тому или другому ведомству граждан брали на учет и неумолимо выдаивали досуха. Нет, то был не средневековый феодализм — новый цифровой феодализм был гораздо лучше организован. Новый ослепительно-ясный порядок утвердили общей оцифровкой населения, налоговыми правилами, от которых нельзя увильнуть; объяснили, что это и есть демократия — ведь люди отдавали жизнь элите, поскольку элита воплощала демократию. И когда люди попали в тотальную зависимость от «демократического оброка» и от дани государству, тогда их подчиненное положение утвердили отказом от дешевой российской энергии, — это был точный шаг.

Отныне налог на жизнь повысился десятикратно. Всякий гражданин ощутил на себе, что значит выживать, когда энергия Запада распределяется среди элиты. А прочее — следствие: отсечение ненужной России от западного мира, закрытие Берлина как ненужных уже «ворот на Восток». И, разумеется, политическая мысль — та мысль, которая использовала слова «мировое право», — устарела в считаные минуты. Партии перестали воплощать концепции, «лево» и «право» перепутались, «зеленые» уже голосовали за войну, а экологию не защищали. Горели донецкие степи, взрывались палестинские дома, а партийцы (неважно, какой партии) кричали, не вкладывая в крик никакого содержания. Не было больше «социал-демократов», ничего не значили «христианские демократы», проекта Аденауэра — де Голля более не существовало. Средний класс — гордость Запада — выжали как лимон.

Немецкому анархисту все это было ясно, но как объяснить человеку с оружием, куда надо стрелять? Как сказать гражданину — обиженной берлинке, считающей растущие расходы на еду, донецкому ополченцу, стрелявшему в украинцев, — как сказать людям, убивающим чужих детей, что они стреляют сами в себя?

Кристоф Гроб собрал все свои силы, чтобы говорить твердо и убедительно.

— Послушайте! — сказал анархист вооруженным людям. — Вы убиваете себе подобных. Но вас всех используют. Вы сейчас вооружены. Вас много. Вы должны уничтожить систему контроля, потому что система тотального контроля производит войны как субститут труда.

— Надоел, — сказал боец с перевязанной головой.

— Некогда брехню слушать, — сказал боец, который головы не перевязал. — Работаем, братья. — И боец утвердительно кивнул своим однополчанам: мол, перекур окончен. Война.

Кристоф был взбешен, он каркал, желая проникнуть карканьем в сознание неумных солдат.

— Чего вы добьетесь, стреляя в тех, кто уже убит своим собственным правительством? — каркал Гроб. — Они такие же марионетки! Спасаете свою жизнь? Защищаете детей? Но ваше спасение не в том, чтобы стрелять в мертвецов. Их уже убили! До вас! Вся Европа парализована. Вы не туда смотрите, не там видите врага!

И анархист размахивал жилистой рукой — только черного флага анархии ему в руке не хватало.

— Вы — братья! Вы — сила! Вы можете изменить весь мир! Создайте мировую коммуну! На вас надежда!

— Пошел вон, балабол, — сказал боец.

— Идите маршем на Москву! Меняйте правительство! Смените олигархию Москвы на самоуправление. Потом сметите олигархический режим Украины! Потом штурмуйте Бундестаг! Почта, телеграф, интернет! Ломайте банки! Жгите компании акционеров! Спалите трасты! Разрушьте интернет! — это уже походило на нервный припадок. Кристоф трясся от возбуждения.

— Прибить дурака пора, — сказал ополченец, тот самый, которого завтра должны были убить.

— Поймите, — кричал Кристоф, — вы обязаны идти в бой ради себя самих, а не ради начальства! Националисты пролы убивают друг друга во имя интернационала богачей!