Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

справедливость? Вот если ты царь, тогда ты легко можешь быть справедливым. Нищему со своей справедливостью делать нечего. И вот так получилось, что мы говорим «справедливость», а подразумеваем победу в войне и власть над врагом. Все хотят неоспоримой власти и нового порядка. А власть, непреклонная справедливость — это ржавчина. Настоящая твердость — это милосердие.

Он прервался, собрал силы. Продолжал.

— Теперь вы все поняли? У Ницше есть такая книжка — «Воля к власти». Он думал, что написал это про волю к сверхчеловеческой справедливости. Вот именно этой справедливости все и хотят. Победной, беспощадной справедливости. Власть и наказание.

Он задохнулся. Стал говорить тише. Сестра наклонилась ниже, чтобы слышать.

— Христос и есть сверхчеловек. Поэтому Заратустра и ненавидит Христа. Иисус Христос — он же не вполне человек. Он, как и Заратустра, тоже больше чем человек, но больше по-другому, иначе. Помните, как Христос ушел в пустыню и о чем он там думал? И как Сатана искушал Иисуса властью. Понимаете, Заратустра, как и Христос, удалился в пустыню, чтобы понять, как быть с родом людским. Только Заратустра решил перешагнуть через людей, они не заслуживают снисхождения, а Христос решил отдать себя на муки ради проповеди ненасилия. Тотальное насилие, и по благородному праву, по завету справедливости. Заратустра — это христианская цивилизация. Заратустра в пустыне фактически принял искушение Сатаны — власть над миром. И вся христианская цивилизация это искушение приняла. Сегодня любой христианин ведет себя как Каифа, президент Синедриона: он с праведным гневом отрицает проповедь ненасилия. А я вот не сумел убить. Понял, что не хочу ни справедливости, ни мести. Никому. Не хочу даже крохи власти.

Он говорил, потому что хотел, чтобы это простое, ставшее для него таким ясным, было ясно другим.

— Поймите. Ведь нельзя. Нельзя допустить. Но все они допускают. Обычно все говорят, что хотят только добра. Но потом выясняется, что добро невозможно без справедливости. А Христос говорит: нельзя никого убивать.

Это все было столь ясно умирающему, что он искренне не понимал, как такая простая вещь не доходит до сознания других.

— Мы стреляем в агрессора. Тогда враг свирепеет, стреляет. Мы тоже стреляем — по праву! И они стреляют, а им кажется, что это в ответ на наши выстрелы. Тогда гибнут и солдаты, и даже наши дети. И только это справедливо.

Сестра поднесла к его губам губку, выжала немного воды на треснувшие губы.

— Всю левобережную Украину заминировали. Сотни квадратных километров минных полей. Сотни тысяч, миллионы мин. Уже погибло полмиллиона человек. Но мирные люди будут взрываться на этих минах еще много десятков лет. Слышите? В то время, когда жил Иисус, тоже были войны. Были те, кто полагал, что вправе убивать. И они все считали себя справедливыми. И однако Иисус все равно сказал: подставь другую щеку. Потому что он не Заратустра. Понимаете? Сверхчеловек — не Заратустра. Иисус. Он подлинный сверхчеловек.

Сестра наклонилась к Каштанову и спросила:

— Почему Иисус — сверхчеловек?

Сестра милосердия много лет провела среди ученых воронов, в Брюсселе, Париже, Оксфорде. И она слышала много ученых бесед. Ей стало интересно.

— Так скажите мне, почему Иисус — сверхчеловек?

— Потому что главное желание сверхчеловека — это стать обычным человеком.

Сестра не произнесла в ответ ни слова.

— Понимаете, стать смертным сверхчеловеку необходимо. Это была Его главная задача. Когда вокруг тебя братья убивают друг друга и все требуют, чтобы ты согласился с убийством — с убийством тех или других! — когда все доказывают, что одно из убийств законно и справедливо, тогда единственный аргумент — это пойти на смерть за то, что ты не убиваешь.

Она опять поднесла к его губам губку, выдавила воду в сухой горячий рот.

— Знаете, почему Матфей, ученик Иисуса — апостол — был сборщиком налогов? Потому что налоги — это символ неизбежной власти государства и неизбежной справедливости. И потом эта справедливость убивает детей. И вот сборщик налогов отказался собирать налоги. Вот это важно, понимаете?

Захрипел умирающий на другой койке, справа от Каштанова, анархист Кристоф. Он силился что-то сказать, соглашаясь с Каштановым или дополняя его, но сказать не мог. Сестра и анархисту дала губку с водой, не помогло.

— Кончается, горюнчик, — сказала другая медсестра, сварливая старуха по фамилии Прыщова. — Отбегался, революционер.

Опять заговорил Каштанов.

— Единственная революция, за которую стоит сражаться, — это революция милосердия. Иначе не остановить. Убийства не остановить. Никак. Никогда. Всегда найдутся более справедливые.

Ни майор Манохин, ни Кристоф Гроб на это уже никак отозваться не могли, поскольку, используя циничное выражение старухи Прыщовой, отбегались. Костлявое тело Кристофа вытянулось и вдруг стало еще длиннее. Лежа, он замер в положении «смирно», как солдат на плацу — руки вытянуты по швам, голова откинута так, словно он держал равнение на правофлангового, на Каштанова.

Снова вошел полковник, включил свой прожектор.

— Ясно сказал: возни с безнадежными не допускаю. Займитесь теми, кто может вернуться в строй. Трупы отнести в подвал. Там холоднее.

— Он еще жив.

— Мы тоже еще живы. Ненадолго. Скоро штурм.

Оврагов говорил, как и всегда, равнодушно. Надо было исполнять обязанности, пока была возможность их исполнять. Воевать он умел.

— Займитесь другими, — сказал Каштанов. — Мне очень хорошо.

Глава 53. Они отдают долги

За несколько часов до смерти Варфоламеев коротко поговорил с бойцами. Он еще не знал, что умрет сегодня, и специальной речи не подготовил. Несвойственная этому человеку усталость овладела Варфоламеевым и затрудняла речь, и без того всегда неторопливую.

Он взвешивал слова, но в результате размышлений сказал странную фразу.

— Ну-у-у. Как получится, — сказал он.

— Ты, Андреич, похвали бойцов, — посоветовал Василий. — Мужики заслужили.

Варфоламеев хвалить не стал.

За несколько дней отряд, отданный ему в распоряжение, сократился втрое. Несколько ополченцев были тяжело ранены, их сумели увезти. Убитых забрали только вчера. Сегодня шли в бой преступники из последнего набора по колониям — щербатые, небритые. Собирали зеков в центральной части России, в трудовых колониях общего режима, куда их сослали из разных концов страны: из Сибири, из Татарстана, из Москвы. Ничего общего в этих людях не было, кроме типичных судеб неудачливых бедняков. Но судьбы только сперва кажутся типичными, нет двух одинаковых судеб. Только смерть общая. А что людей объединяло славянство, так это условность: навстречу им выставили таких же славян. Прежде даже именовали братьями-славянами.

— Похвалил бы ты бойцов, Андреич.

— Ну-у-у, рано хвалить. Сначала дойти надо.

— Куда идти-то? — рассудительный Василий поинтересовался. — Уже дошли. Дальше некуда.

— И дальше пойдем. Вот туда. — И Варфоламеев показал куда.

— В