Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

Надо бы найти кого-то, кто освежит первоначальные впечатления от агрессии.

Мировые войны потому и мировые, что имеют не одну цель, а несколько; от войны к войне — цели множили. Цель Франко-прусской войны 1870 года определить легко (становление германского Рейха и купирование революционного духа 1848 года), но война 1914-го велась разнонаправленно: и за колонии, и за революции, и за династии, и за капиталы; а уж война 1939-го делила мир между коммунизмом, фашизмом, империализмом, социалистической демократией и новым типом колониальной демократии, и эта война велась каждым из участников за свой собственный интерес. Гражданин одной из стран-участников не мог не видеть, что круг интересов мировой войны раз от раза расширяется и что интерес его собственной страны и его партии — отнюдь не единственный. То, что в современную войну вовлечены все страны Запада, никто не скрывал. Начавшись как локальная операция (ее сперва окрестили «колониальной» войной), новая война эволюционировала в конфликт России с западным миром и стала напоминать Крымскую войну 1854 года, но и это не было конечной целью конфликта. Когда свои интересы обозначили еще и Китай, и Африка, и страны Латинской Америки, то конфликт достиг масштабов мирового. Еще не мировая война, но уже мировой конфликт интересов — бесспорно. Мир раскачали — но уж не Украина была причиной качки и не свобода Украины была целью нового мирового противостояния. В мире хватало бед и проблем — и без Украины, и помимо Украины; проблемы Украины были не только не главными, но даже не были второстепенными целями.

Война воспроизводила сама себя, война стала автономным организмом, живущим по собственным законам. «Финальный» бой, в котором планировали убить еще полтораста тысяч людей, ждали. Сражение произойдет на никому не интересном пустыре, — однако эффект от смертоубийства должен сказаться в землях, удаленных от линии фронта.

Людям, вышедшим на смертный бой, мнилось, что они сражаются на столбовой дороге истории, но сражались они на обочине дороги, в канаве, в темноте — ради людей в далеких светлых гостиных.

Полковник Оврагов, которому предстояло вести бой, знал, что умрет, и не мог понять зачем. Даже до полковника доходили слухи о секретных переговорах, о том, что стороны торгуются, что на кону огромные суммы. Зачем им тогда его смерть? Значит, нужна.

Варфоламеев тоже знал, что умрет, и знал, что его смерть не имеет никакого значения для общего дела. Больше того, он знал, что общего дела не существует. Однако было нечто, что Варфоламеев не мог обозначить определенным словом, что превращало его смерть в необходимый символ — и уклониться от своей дурной судьбы он не мог. И Оврагов, и Варфоламеев — каждый на своем участке фронта — ждали сигнала. И в гостиных Берлина, Лондона, Киева, Москвы, Парижа, Нью-Йорка зрители ждали сигнала; сколько можно ждать! Зрители требуют поднять занавес!

Марк Рихтер в это время подсчитывал дни и постоянно сбивался со счета.

Вечерами бродил по разрушенному городу, спрашивал солдат:

— Вы старого профессора не встречали? Седая борода, очки…

И люди недоуменно глядели на человека, который ищет сам себя.

Глава 51. Точка опоры

Острый кадык ходил вверх-вниз по тонкой шее, когда анархист каркал лозунги. Кристоф Гроб мечтал собрать толпу, но слушателей было немного.

Тех, кто уцелел во вчерашнем бою, Оврагов выстроил во дворе.

Гроб в полувоенном френче выглядел почти как солдат.

— Вермахт приехал.

— Ты в каком чине, фриц?

— Вы должны понять, за что сражаетесь! — каркал Гроб.

— По делу, коротко, — сказал Оврагов.

Оврагов не выносил чиновников, рапортующих громкими фразами; по долгу службы — слушал. Немецких болтунов слушать не обязан.

— Объясню, как победить Германию.

— Вы разведчик?

— Состою в боевой анархической организации «Красный фронт», — отчеканил Гроб, лязгая гнилыми зубами. — Мы могильщики западного капитала. Зачитаю обращение к русским людям.

— Пять минут, не больше.

— О вас забочусь!

Кристоф Гроб никогда ни о ком не заботился. Сам знал, что врет. Гроб никогда не был женат, у него не было детей, не было друзей — только товарищи по партии. Пил водку один, ел сосиски один, один спал на узкой кровати, мечтал об объединении человечества, ни единого человека в мире не любил, но защищал всех униженных в целом.

— Немцы не враги! — каркал Гроб, стоя перед бойцами. — Они тоже в беде! Всех везде обманули.

Ополченцы кривились.

— Не надо бояться Берлина!

Немолодые мужчины достали мятые пачки сигарет. Они не боялись. Страшно бывает, когда отрезают пальцы, когда плющат молотком половые органы. Убивают твоих детей — тоже страшно. А вообще привыкли. Глядели на немца и думали: «Еще один клоун».

— Я германец, из Берлина! Мы, германцы, — первые жертвы войны.

— Да неужели? — спросил ополченец.

Гроб каркал по-русски почти без ошибок — родители родом из Восточной Германии, выучили подростка языку социализма. Однако вдруг ощутил, что ему не хватает слов. Проблема была не в словарном запасе: просто, пока ехал в поезде, будущее выступление складывалось в логичную речь, а сейчас логика подвела. Убеждения оппонента — будь перед ним оксфордский профессор или российский эмигрант — он бы легко оспорил. А здесь чувствовал равнодушие, словно у шеренги бойцов никаких убеждений не было вовсе. Одноглазый полковник Оврагов стоял поодаль от шеренги и смотрел единственным немигающим глазом. Не спорил, даже приказы отдавал равнодушно, точно ему было безразлично, кто приказы выполняет. Приказал — и даже не сомневался, что все будет в точности выполнено. Так узкая дорога идет лишь в одну сторону: свернуть некуда, по бокам болото.

Кристоф Гроб старался не смотреть в сторону одноглазого военного.

Гроб продолжал, но менее уверенно.

— Дохлый город Берлин. Полгорода — мусульманские придурки, а другая половина — прусские наркоманы. Никогда и не было этого города, перед вами декорация. Дрянная декорация.

Ополченцы закурили. Полковник Оврагов разрешил немцу выступать, стало быть, законный перекур.

Гроб каркал:

— Уточняю! Берлин есть символ Европы. Давайте посчитаем, сколько лет отпущено символу. Бисмарк сделал Берлин столицей в тысяча восемьсот семьдесят первом. В девятьсот четырнадцатом году настал капут Империи. Тридцать три года прошло. Потом репарации, голод. Потом возрождение Рейха. С тридцать третьего до сорок пятого. Еще двенадцать лет. Потом Берлина вообще не стало. Стерли с карты, разделили. Объединился город в восемьдесят девятом. Обещали первый город Европы! Здание оперы построили, архитектора из Бразилии позвали. Снова тридцать три года Берлин надувал щеки. Тридцать три года, потом