Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

русском языке, в признании Пушкина великим поэтом, в русских родственниках — от матери до двоюродной бабушки. Сама Клара Куркулис билась в падучей у Бранденбургских ворот в Берлине, собирая зевак, искренне переживая вторжение в свободную Украину и бичуя себя за то, что родилась в России. Кающаяся Магдалина не могла равняться в саморазоблачении с Магдалиной от демократии: Клара Куркулис прилюдно каялась в том, что ходила в русский детсад и впитала там дух имперства. Изгоняя бесов из самое себя, Клара Куркулис не забывала и других, прилежно отслеживала тех, кто в истерику не впадал, писала на таковых граждан пространные доносы в международные трибуналы: уж не путинский ли это шпион, коли не бьется в истерике, не проклинает поэта Пушкина и русский язык? Скажем, НН был замечен в том, что прогуливался возле памятника Толстому, а отсюда один шаг до резни в Буче. Прилюдная истерика Куркулис, падучая с пеной у рта — кто мог похвастаться такой же страстью? Но помилуйте — один день в падучей, два дня в падучей, а на третий день устать можно: ресурсы организма не безграничны.

Повторы в мимике и в репликах были осмеяны самими же оппозиционерами — то была месть персонажей, уличенных Кларой в недостаточной ненависти к России. Так, оппозиционер Зыков был уличен в чтении Пушкина, но, пойманный с поличным, литератор отплатил Куркулис саркастической колонкой в еженедельнике. Литератор предположил, что Клара Куркулис ест мыло, чтобы добиться натуральной пены на губах. Разумеется, то был гротескный образ, но исключительно обидный. С неуместным сарказмом Зыков написал, что вместо качественного провансальского мыла Куркулис употребляет польское хозяйственное мыло, и пена на губах приобретает коричневый оттенок. Литератор Зыков сам желал утвердиться на Олимпе протеста, использовал все средства, чтобы посрамить конкурентку.

В рядах оппозиции начались ссоры: кто искреннее и кто более предан идее демократии. Да, имеется конкуренция, а как вы хотели? В мире свободного рынка «свобода» есть не более чем один из продуктов, который можно продать с выгодой, а можно и без выгоды.

Скажем, в Париже открыли Институт свободной русской философии: мысль в изгнании! Опубликовали устав философского института: пункт первый — «осудить агрессию России». Каким образом осуждение агрессии относится к философии, неизвестно, но придирчиво проверяли всякого кандидата в мыслители. Прежде чем задаться вопросом, что первично — сознание или материя, требовалось осудить Россию. Конкуренция на свободную мысль дичайшая: только в Берлине открылось сто восемь новых русских издательств — и каждое ищет покровителя.

Недоброжелатели скажут, что русская интеллигенция «ловила рыбу в мутной воде» войны, а то, что вода цивилизации помутнела от крови — очевидно. Российские менеджеры закинули невод в мутную воду в плохо известной им Европе — вдруг повезет.

У кого-то судьба сложилась удачно: московский ресторатор, одессит Миша Шойхет, в своей карьере постепенно восходил от лже-итальянской пиццерии к эллинистическому ресторану «Порфир» в центре российской столицы, но в процессе великого исхода мыслящих людей на Запад провинциальный еврей попал в Оксфорд и возглавил паб «Смердяков с топором» на Коули-роуд. Майкл Шоу (так Шойхет изменил имя) удачно вписался в оксфордский ландшафт, теперь он подает Sunday roast профессору Бруно Пировалли и наливает пиво рабочему Колину Хею. Майкл Шоу сделался по-британски сух, суров и тверд. У менее везучих судьба не сложилась: московский куратор современного искусства, бойкий Арсений Казило, что блистал на столичных сценах, растворился в атмосфере эмигрантского Берлина. Пытался продавать украинское искусство (фамилия украинская, могло сойти с рук), но был разоблачен: должного сопереживания Украине в эмигранте не нашли. Предложили — о, есть ли мера унижению? — стать секретарем Влада Фокина, оппозиционного литератора, но привилегированного, с постоянной европейской пропиской. Как это — секретарем? Позвольте. Не понял. И надменно-ошарашенный взгляд — все-таки он куратор! Властитель, так сказать, дум. Объясняют: а все очень просто — в 8.30 начало рабочего дня, в 17.00 отбой, два выходных, медстраховка не предполагается, надо разбирать фотоархив. И сколько таких, оскорбленных европейской цивилизацией! Неожиданно выяснилось, что пресловутая «родина» — это не просто место, за которое постоянно стыдно, как за необразованную няню из деревни, а это еще и тыл, да-да, что-то вроде обоза с продовольствием. Оказалось, что когда родины нет, то тылы не прикрыты и полковая кухня не работает.

Не следует думать, впрочем, что российским патриотам, не покидавшим родину, приходится слаще.

Усталость скопилась решительно у всех, а требуется показывать живые переживания.

События требуют пафоса в груди! Вот строй депутатов народа — и каждый депутат (каждый!) выискивает в рядах изъян: а достаточно ли в соседе патриотизма? Время-то боевое! Собирается бронированный кулак украинской армии, недруги желают сокрушить русскую оборону на Запорожье, но российские патриоты дадут отпор… И надо вещать, шуметь, трещать! А что, если твой треск не слышен? А что, если твой сосед недостаточно пылок, не проявляет рвения? И сам уже чувствуешь усталость: боже, сколько можно питаться этой словесной жвачкой? Пропагандисты гальванизировали патриотичность парадами и плясками, ежедневная норма патриотизма должна держать гражданина в боевой готовности — а все аргументы уже истрачены. Нацистами украинцев уже называли, президента-комика уже осмеяли; все надоело. Тут ведь в чем опасность: важно не перепутать, над кем смеешься, а кого прославляешь — война делает риторику противников схожей до неразличимости.

Депутат Прокрустов на каждом очередном заседании Думы выдвигал все более несуразную поправку к закону: лишить пенсий тех, кто не одобрил спецоперацию на Украине, опечатать квартиры тех, кто уехал в отпуск в Турцию, обязать артистов Большого театра выступать на поле боя с ариями и танцами. Нет, и этого мало! Пусть каждый гражданин сдаст по литру крови! А если оппозиционер — то два!

— Ты уж сразу три литра бери! Пусть сдохнут!

— И возьму!

— Ты бы сам однажды в Донецк съездил. А то только Оксфорд знаешь.

— И съежу! Хоть завтра!

— Вот и поезжай!

— И поеду! — но энтузиазма в депутате Прокрустове не было.

Ему не хотелось туда, где стреляют в живых людей.

Неужели нельзя было просто жить? Чай пить, книжки читать. Но не умеют.

А время шло. Время растянулось, и от бесконечных повторений однообразных лозунгов даже такое интересное занятие, как массовое убийство, стало скучным. Надоело. Неужели ничего нового нельзя придумать?

И внезапная мысль: а что если нам не все известно? Вдруг нам не все цели смертоубийства сообщают? Сострадать убитым устали. Точно так же сострадали жителям Ирака, Вьетнама, Афганистана, Сербии, Сирии — первые месяцы сострадать легко, потом надоедает. Сперва люди сострадают активно; потом забывают причину, по которой надо сострадать. Как долго можно стоять