Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

— У меня к вам предложение. Я понял, как спасать Европу.

— Вы знаете, как спасти Европу?

Тут старик понес совершенную околесину:

— Германия и Россия — единое целое. Мы обязаны спасти мир. Вы слушайте меня внимательно. Нам с вами необходимо построить собор. В Берлине. В столице Германии нет кафедрального собора. Это катастрофа. В Вене, Париже, Лондоне, Будапеште, Праге собор есть. А в столице Германии нет. Предлагаю объединить усилия России и Германии и возвести экуменический собор. Для всех конфессий.

Ахим фон Арним аккуратно снял стариковские пальцы со своего пиджака. Отряхнул воротник. Блох, скорее всего, уже не избежать.

Что отвечать безумцу, он не знал. Но отвечать и не потребовалось.

Скорее почувствовал, чем услышал присутствие нового человека: тихие шаги, спускающиеся в подвал, шуршание, движение воздуха.

В тесное помещение вошел ополченец Макар, и стало страшно.

Ахим фон Арним помнил свой страх перед этим негодяем, стыдился своего страха.

Он постарался встретить мародера и насильника сухой усмешкой, бесстрашным взглядом своих до звона хрустальных, честных глаз.

— А вот и началось, — ласково сказал Макар. — А для тебя, фриц, кончилось.

— Варфоламеев запретил меня убивать, — сказал фон Арним.

Гегельянец признает неизбежность закона. Гегельянец считает, что все закон чтят. Нельзя — значит нельзя.

— Так ведь здесь Россия, миленький ты мой, — задушевно сказал Макар. — Хоть запрещай, хоть разрешай, а нет здесь закона.

Вкрадчивой, мягкой походкой, как ходят карманники по рынкам, ополченец приблизился к гегельянцу.

— А ну-ка, открой ротик.

Макар в довоенные времена был сутенером, торговал живым товаром, обучал проституток ремеслу, и сейчас он разговаривал на ласковом, развязном жаргоне сутенера. Своей неприятной короткопалой рукой ополченец взял лицо гегельянца, надавил немцу на щеки и заставил его открыть рот.

Ахим фон Арним оказался не способен противиться вульгарной руке. Его рот беспомощно открылся, как у рыбы на прилавке — у рыбы, которую он, вегетарианец, жалел и не употреблял в пищу.

В рот германскому философу Макар вставил холодное дуло.

— Возьми в ротик, мой хороший, — ласково говорил ополченец.

И если прежде старик Роман Кириллович находился в здравом уме и мог германскому философу помочь, то сейчас старику было не до того — он был занят планами собора. Роман Кириллович думал о другом, и судьба Ахима фон Арнима беспокоила его не более, чем Ахима фон Арнима беспокоила судьба славян.

Уверенность в победе добра над злом покинула фон Арнима.

Затухающим, мерцающим сознанием гегельянец подумал так: а что если закончилась эра Запада, поскольку закончилась эпоха морального превосходства христианской цивилизации над варварством и, соответственно, сделалось противоестественным господство материальное и военное? Эти упыри и вурдалаки не понимают ни Гегеля, ни Канта.

Макар вдвинул дуло револьвера глубоко в горло гегельянца.

Глава 50. Как мир отмечал грядущее смертоубийство

Марк Рихтер взялся подсчитывать, как долго длится его путешествие, и сосчитать дни не смог. Только в Бахмуте он уже прожил две недели; разрушенный город был занят русскими войсками, ждали наступления украинской армии. От того, что пришлось менять квартиры, время растянулось и счет сбился. Сперва они спали в общежитии, уцелевшем на окраине. Света в общежитии не было, воды тоже. Кристоф Гроб, деятельный анархист, связался с военными, и военные пригласили их ночевать в укрепленном блиндаже — разумно в случае бомбежки. Спать в блиндаже среди солдат ни Рихтер, ни Рита не смогли: Рихтер не мог выносить разговоры — простые и страшные, — которые вели солдаты, а Рита была единственной женщиной в блиндаже, ей стало неуютно.

— Какие деликатные, однако, люди! — язвил Кристоф. — Путана и пенсионер! Не угодила вам солдатня, вы уж нас простите!

Но дело было не в том, что русские солдаты и уголовники-добровольцы показались Рихтеру чудовищами. Марк Рихтер не увидел в людях с оружием того пугающего, что ожидал увидеть. Солдаты не были фанатиками и не были садистами-душителями, даже патриотами они не показались. Это были люди, согласившиеся с тем, что убийство себе подобных (тем более, что начальство поощряет убийство) есть необходимая работа. Разговоры были простыми, производственными; как на заводе обсуждают технику безопасности, а в университете распределение лекционных часов, так в блиндаже говорили о том, пройдет ли противник заминированный пустырь, сколько человек примерно будет взорвано. Когда Рихтер спрашивал о нашумевшей резне в Буче, ему отвечали разумно и рассудительно. Мысль о том, что трупы гражданских — это «инсценировка» (как уверяла российская пропаганда), не представлялась солдатам сколько бы то ни было существенной.

— Может, и наши убили. А может, укры трупы разложили. По-всякому бывает. Сам не был. Но если бы был, как увижу, кто на другой улице стреляет?

Сказано было здраво, спокойно и равнодушно.

Рихтер спросил у солдата, неужели возможно немотивированное зверство. Спросив, подумал, что собеседник не понимает слово «немотивированное». Но тот понял.

— Есть оружие. Оружие стреляет. Вот ты, дед, ученый? Можешь рассчитать, куда ракета прилетит? Плюс-минус сто метров, верно?

— Но куда направить автомат, ведь можно рассчитать?

— Ты никак не поймешь. Автомат сам по себе не стреляет. Я стреляю. Я и есть оружие. Меня уже направили. Вот в эту сторону направили. А куда я попаду, разбирать потом будем.

— Но в детей?..

Солдат рассказал. Здраво и спокойно. Недалеко отсюда, на окраине Бахмута, он нашел в окопе труп ребенка.

— Девчонка. Лет семь. Застрелили. Кто стрелял, не знаю. А сверху на девчонку положили мертвую собаку. Я так понимаю, что тот, кто убил девчонку, захотел труп спрятать. Закапывать времени не было. Он собаку застрелил и сверху положил. Значит, ему неловко стало.

Слово «неловко» звучало буднично; иного слова солдат не придумал, иного здесь не поставишь.

Расспросы о брате не привели ни к чему. Ополченцы не видели старого профессора Романа Кирилловича, а Рихтер, пытаясь описать внешность брата, понял, что описывает сам себя. Седая борода, очки, сосредоточенный взгляд, рваная одежда; солдат, которому он описывал потерянного брата, пристально изучал самого Марка Рихтера, затем спросил:

— Твоя как фамилия?

— Рихтер.

— А ищешь кого?

— Рихтера.

— Ты, дед, умом тронулся. Сам себя ищешь.

— У меня старший брат пропал, — сказал Марк Рихтер. — Не знаешь, где он?

— Разве я сторож брату твоему? — резонно спросил солдат. — Сам потерял, сам и ищи.

Марк Рихтер ушел из блиндажа, нашел помещение с водой в пустом детском саду, перебрался туда. Рита пошла с ним. Кристоф уступил им часть своих запасов консервов.

Рита