Неотправленные письма - Олег Юрьевич Рой

Но проще остановить ведром смерч, чем унять русских, на глазах у которых творили зло. Посеявшие ветер пожали не просто бурю – русский ураган уже невидимо мчался по ранее благополучным странам, ввергая их в хаос и смуту. Но все это было далеко, а здесь, на Донбассе, под этим невероятно прекрасным звездным небом, глубоким, как русская душа, простые русские солдаты просто уничтожали нацистов – как их деды восемьдесят лет назад. Простые русские медики просто оказывали помощь раненым, а простые почтальоны, заведующие клубом, продавщицы и доярки просто помогали им, как волонтёры.

Добро – это всегда очень просто, и эта простота – залог будущей победы.

Глава 22. Письмо дочери

Надежда даже не заметила, как рядом с ней на крыльце оказалась Слава с сигаретой. Славу Надежда воспринимала, как ребенка, в ее глазах она была задорным подростком, искренним в своих чувствах, умеющим поднять настроение всем одним своим присутствием.

В ту ночь Слава незаметно изменилась – как будто повзрослела. Ее лицо приобрело новое выражение – задумчивое и печальное. Надежда понимала причину этих перемен, но не стала заговаривать первой, ждала, пока Слава начнёт сама.

– Небо сегодня такое звёздное… – сказала девушка, выпуская дым из лёгких. – И раненых вроде много, а со всеми быстро разобрались. – и Слава тяжко вздохнула.

Тогда Надежда всё-таки решила спросить:

– Как… твой?

Слава даже не переспросила, о чём идёт речь, из чего Надежда заключила, что она действительно воспринимает Вика как своего. Кого? Парня, молодого человека, возлюбленного? Не важно. Бывает любовь с первого взгляда, любовь без слов и, у них с Виком, к счастью, взаимная.

– Эх… – вздохнула Слава, – Владимир Григорьевич сделал всё, что мог, и даже больше. Вику же ногу буквально в мясо превратило, все кости в дробь, но Владимир Григорьевич у вас гений. Собрал по частям всё, что удалось, а другой бы просто ампутировал, чтобы не возиться. Владимир Григорьевич сам думал ступню ампутировать – там уже не ступня была, ошмётки, но, в конце концов, и ее восстановил, насколько можно.

Конечно, это уже не нога, но и не культя после ампутации. Лучше такая, чем никакой, правда?

– Главное, что парень жив, – ответила Надежда. – Ты знаешь, я читала его письмо, он настоящий мужчина. Выкарабкается, найдет себе место. Не волнуйся…

– Знаете, я уже даже не волнуюсь, – ответила Слава. – Я готова, что надо будет тянуть его, пока он будет выкарабкиваться. Тянуть и психологически, может, и физически. Но я сильная, я справлюсь.

– Вы оба сильные, – ответила Надежда. Слава ещё раз затянулась и, заметив взгляд Надежды, в котором, вероятно, была укоризна, добавила:

– Вы на сигареты не смотрите, так-то я вообще не курю. Просто эта ночь… я же сама в меде училась, до третьего курса, я могу понять, что к чему. Вик сегодня между жизнью и смертью по тоненькой ниточке прошёл…

– Держись, милая, – посоветовала Надежда Витальевна, обняв Славу. Та прижалась к ней, как к родной матери. – Как ты думаешь, сегодня ещё будут раненые?

– Не знаю, – ответила девушка. – Ребята говорят, на передке всё закончилось, погнали наши бандер… не будет, наверно.

Они помолчали, стоя в обнимку, затем Слава добавила:

– Я волнуюсь за Григория Васильевича. Мотолыга, понятно, на передовой останется, а он уже должен был вернуться. Он обычно быстрее всех добирается, чего он там медлит?

– Гришка – тёртый калач, – ответила Надежда. – Настоящий казак. Пойдём внутрь, вдруг наша помощь понадобится.

* * *

Слава вернулась к своим сестринским обязанностям – Лилия Николаевна, которая всегда оказывалась в курсе всего, даже если ей никто ничего не рассказывал, предложила девушке отдохнуть, но та отказалась, сказав, что работа поможет ей отвлечься от тяжёлых мыслей. А Надежде работы не нашлось, и она отправилась в кабинет мужа, всё ещё занятого на операциях, чтобы прочитать очередное письмо.

Почерк был крупным, неаккуратным – было видно, что мужчина редко писал от руки. Но написано было разборчиво, и Надежда углубилась в чтение:

Здравствуй, доченька, здравствуй, милая! Я так рад, что я тебя нашёл, что ты у меня есть!

Прости меня, что я не нашёл тебя раньше, прости, что даже не искал – я думал, что вы с мамой погибли. Что я ещё мог думать, видя, как снаряды украинского штурмовика разносят наш дом? Изверги, они ведь должны были понимать, что в этой шестиквартирной двухэтажке нет и не может быть никаких военных объектов!

Было утро, я возвращался со смены… если честно, тогда я ещё не думал о том, чтобы пойти в ополчение. Как и многие, я был далёк от политики. Ну да, чтобы понять, что такое политика, нам, тугодумам, надо с ней нос к носу столкнуться. Политика – это когда дом, где живёт твоя семья, расстреливает реактивными снарядами штурмовик страны, чей паспорт ты носишь в кармане… я порвал этот грёбаный паспорт и выбросил в урну, так и ходил без документов, пока паспорт России не дали.

Я плачу, когда пишу это. Знала бы ты, сколько раз я видел во снах то проклятое утро! Жестокая память заставляет нас вновь и вновь переживать самые ужасные минуты своей жизни. Я застыл, как соляной столб, если бы не застыл – может, погиб бы вместе с вами… вместе с Мариной, то есть ты-то, как оказалось, не погибла. Что я должен был думать? Я видел, как дом рушится, заваливаясь внутрь, поднимая клубы пыли и дыма, как над руинами вздымается пламя… Никто не мог выжить.

Как я понимаю, мама выбросила тебя из окна в самую последнюю минуту. Ты этого не помнишь, тебе было шесть месяцев от роду. Жаль, что Марина сама не успела выпрыгнуть. Жаль… блин, человеческие слова, на самом деле, очень слабые, они не описывают в полной мере наши чувства. Не просто жаль – жаль до одурения. Я её люблю. Люблю до сего дня и думаю буду любить до самой смерти. Это страшно – любить пустоту, любить холмик на кладбище. Любить то, что было. То, что… ты не смог предотвратить. Иногда я думаю – Господи, ну почему эта сволочь не прилетела через пятнадцать минут? Почему я не успел дойти до дома, почему не был с вами в эту минуту? Может, я бы спас и тебя, и Марину. Или погиб вместе с ней. И то, и другое было бы лучше.

Я