Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

и обильна, а порядка в ней нету — все сперли. Придите, о придите к нам, варяги в голубых погонах, правьте нами, рюриковичи НКВД, заведите на нас компромат. Они позвали на трон человека, которого сами же и испугались до полусмерти. Ордынский славянин, тиран с ликом бесправного бурята, последовательно извел вокруг себя всех талантливых ворюг, и воровать стали с оглядкой, опасаясь возмездия. Деспот оставил подле себя лишь тех пришибленных страхом воров, про махинации которых он все знал в подробностях. Воры трепетали, и деспот упивался их дрожью. Свалить его теперь было немыслимо: паутина оплела всех, и, обрушив главного, они пропали бы все. Интриги-то плели, но паутины были хлипкие, поскольку даже материал на паутину разворовали, и дряненькие паутинки вплетались в большую сеть. Гигантская сеть страха накрыла всех воров разом, и лишь один, приглашенный на царство монгольский варяг, держал в руках все нити. Жулики не смогут воевать, думал Марк Рихтер, они наловчились плести комбинации с шестью нулями, и драпать, едва заслышат скрип монгольских сапог. Ах, вы не ждали, что приглашенный офицер госбезопасности воспримет роль царя всерьез? Но, позвольте, даже у моих попутчиков из батальона «Харон», даже у них есть представление о роли в истории. Почему же отказать тому, кто возглавляет шестую часть суши четверть века?

— Значит, проиграют? — спросил вслух Рихтер. А сам думал о брате, связавшем свою жизнь с воображаемой империей.

— Москали, мы погоним вас до Кремля!

Они могут, думал Рихтер, с американским оружием и с американскими деньгами. Они могут, потому что их ведет отчаяние, и они храбры. Его самого тоже вело отчаяние, но храбрым Рихтер не был. Он был — и сам это сознавал — испуганным навсегда. Своей межеумочностью, неспособностью выбрать, обычной бытовой трусостью он довел себя до сегодняшнего состояния. В нем еще сохранилась способность рассуждать — но много ли такая способность стоит без храбрости. Мельниченко был тверд, его сослуживцы были храбры и тверды, и человек в Кремле, вероятно, был спокоен и тверд. А Рихтер ощущал только растерянность.

Потом Марк Рихтер подумал, что в 1937 году Сталин обезглавил Красную армию, казнив Тухачевского, Блюхера и Якира. А далее оксфордский расстрига думал так: говорят, что процессы тридцать седьмого — крах Красной армии. Нет, наоборот! Благодаря расправам над ополоумевшими от величия командармами создали боеспособную армию. Всякий из казненных заговорщиков был ровно таким же диктатором, как Сталин, точно так же расчищал пространство вокруг себя, и, если бы их не казнили, то никогда не поднялись бы великие Конев, Ватутин, Рокоссовский и Черняховский, генералы на порядок талантливее Тухачевского. Новоявленный Наполеон, тщеславный Тухачевский провалил польское наступление, проиграл Пилсудскому, так же проиграл бы и Гудериану. Сегодняшние маршалы еще хуже Тухачевского, провалят наступление в первый день.

Сегодня все говорят про Оврагова, одноглазого бога войны.

В московских жирных гостиных, где любят обсуждать знаменитостей и делать вид, что вчера выпивали с виолончелистом Ростроповичем, позавчера с философом Мамардашвили, сегодня с дирижером Гергиевым, вдруг заговорили о полковнике Оврагове. Полковник Оврагов был одноглазым, как Кутузов, Нельсон и Моше Даян, потерял глаз в чеченской кампании; в московских гостиных его называли то Полифемом, то Одином. Неожиданно одноглазый полковник стал модным персонажем. Про Оврагова рассказывал в колледже российский оппозиционер Тохтамышев, называл полковника одиозной фигурой; мол, прочат в главнокомандующие сущего монстра. «Но обаятельный, чертяка! Остается надеяться на российскую бюрократию и клептократию, — говорил оппозиционер, — воровская щелочная среда растворит этого циклопа». — «Такой страшный? — каркали ученые вороны. — Действительно монстр?» — «Форменное чудовище».

— Победа неизбежна, — говорил, зевая, комиссар Грищенко, — мы защищаем цивилизацию, а цивилизация не может проиграть. Ты куда приперся?

Ногой, затянутой в лимонные рейтузы, комиссар подтолкнул к выходу из купе грязного цыгана, который посмел войти с мешками (неприятно пахнущими мешками) внутрь помещения.

— Оборонительная война? — спросил Рихтер. — Или война ради тотальной победы над империей?

Троянцы могли бы поспорить; впрочем, мы мало знаем об их политике. Исходя из практики новой истории, с десятого века уже не было войн, которые не являлись бы результатом сложных интриг, таких запутанных и темных, что население не имело представления, почему оно умирает за Родину. Через месяц после первого выстрела любая война становится просто войной, вне зависимости от того, кто первым напал; война — это отдельное состояние общества, противоположное миру, и гораздо более выгодное, чем мир. Собственно говоря, основная экономика мира — военная. И люди в высоких кабинетах, рассыпанных по небоскребам прогрессивных столиц, перестраивали столбцы цифр.

Украина, Россия, славяне, Евразия — все это лишь фигуры в игре; шахматная доска, о которой говорил еще Бжезинский, нуждалась в том, чтобы ее освободили от лишних фигур. Москву жалко, думал Марк Рихтер, но Москва обречена.

А поезд все шел.

Москва же, если и была обречена, то отнюдь не все в городе об этом догадывались или, во всяком случае, не подавали виду. Вечер у Инессы Терминзабуховой получил название «Проводы мира». Гости вольнолюбивой дамы, жены удачливого бизнесмена, торгующего охранными устройствами (замками, капканами, колючей проволокой), экипированы были соответственно: кто явился в галифе, кто в дедушкиной пилотке. Стены обширной гостиной декорированы военными трофеями, вымпелами и медалями — достали из сундуков. То были поминки мирного времени, проводы эпохи постсоветского рококо, то было прощание с проектами и фантазиями прошлых лет. Ждали известного адвоката (защищает в суде правозащитника Романа Рихтера), ждали куратора современного искусства Казило (уж этот непременно отчебучит что-нибудь, помните, как надел маску президента и приказал бомбить Нью-Йорк?), ждали литератора Зыкова, отбывающего в Калифорнию с разоблачительными лекциями. Наконец, ждали великого американского коллекционера Грегори Фишмана, что привез в Москву свою знаменитую коллекцию. Поговаривают, любвеобильный Фишман придет с новой пассией. Как, это уже новая, не Жанна Рамбуйе? Мадам Рамбуйе вот-вот приедет из Парижа, а это москвичка — новая, неожиданная. Кто ж такая? Да вот и она, встречайте! Тяжело неся толстую грудь, вошла взволнованная Наталия Мамонова, Фишман ввел ее в общий зал, представил.

— Что за прелестная квартира, — сказала Наталия Мамонова, полагая, что именно так надо говорить. Она склонила голову набок, послала хозяйке одобрительный взгляд.

Так говорить не следовало. Квартира в Гранатном переулке, площадью пятьсот метров, не называется прелестной. И грудью в присутствии Инессы Терминзабуховой не качают. Так нельзя делать.

Инесса снисходительно улыбнулась. Уважение к Фишману, к его коллекции и к его роли в истории России (которую все ощущали, но не могли внятно описать) перевесили отвращение к немолодой провинциалке.

— Квартира удачная, согласна. Соседство скверное. Кремлевские чиновники.

— О, неужели? Как жаль, — Наталия покачала грудью.

— Соседство не выбирают.