Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

И еще было одно, общее удивленное переживание: ведь все уже было — и вдруг ничего не стало. Ведь казалось, что цивилизация — вот она, в кармане. И — отняли.

— По крайней мере, мы имеем право сказать, что мы пытались! Украинцы должны понять, что мы сделали все, что могли.

— Мы старались! — яростно крикнул Шпильман. Но разве латвийские пограничники — те, что должны были пропустить его в свободный мир — услышали этот крик?

— Но я лично не могу упрекнуть себя в том, что всю жизнь боролась за демократию! — горестно сообщила друзьям Амалия Хорькова.

Гости не ждали справедливости от народа России: слишком хорошо изучили его. Если народ дурен, то для кого же собирались учреждать демократию? И возможна ли демократия без народа — вот вопрос вопросов!

В сущности, если рассматривать демократию как идею, как концепцию, то зачем ей собственно народ?

Джабраил Тохтамышев высказал соображение, которое следовало донести до ООН. Надлежало ввести в интернациональный обиход особые паспорта, на манер «нансеновских» паспортов начала прошлого века. Надобно учредить паспорта, в которых в графе «национальность» можно будет писать «хороший русский» — в том случае, если речь идет о противнике режима. Это станет пропуском, предъявитель такого паспорта достоин быть допущен в цивилизованный мир. Те из гостей, у кого не было твердых виз (Шпильман или Пиганова), встретили предложение с восторгом; Вилен же Фокин брезгливо поморщился.

— А как доказывать убеждения собираетесь? Придете и скажете комиссии: агрессию, дескать, не одобряю! Этак все захотят иметь такие паспорта, — сказал Фокин презрительно.

— Они не захотят! Им такое не нужно! — уверила Фокина опальная журналистка. И гости поддержали: даже и в голову этакое мужикам не придет. Им бы, ханыгам, до амбразуры добраться и лечь на нее своим пивным животом.

— Ведь они же давно сами избрали свою участь, — развел руками Шпильман.

И верно, любому здравомыслящему наблюдателю должно быть ясно, что русские мужики сами переписали свою конституцию, сами распродали недра своей земли ворам, сами выбрали себе президента из охранного ведомства и сейчас сами начали подлую войну, чтобы их страна окончательно развалилась.

Адвокат Басистов обдумал план, кивнул:

— Здравая, своевременная мысль!

Диана Фишман пообещала представить данную мысль нужным людям в Вашингтоне; а сама все обшаривала глазами зал: ну, где же он, куда он подевался, ее муж Грегори? Неужели уединился с этой ужасной женщиной — как ее зовут, запамятовала. Где Грегори? Соня Куркулис тоже озаботилась этим вопросом, расспрашивала гостей; но коллекционер как в воду канул.

Некая никому неизвестная дама — ах да, кажется, ее звали Наталия, — появилась вместе с ним час назад, затем они пропали.

— Я-то думала, что Грегори где-то с Жанной, — растерянно сказала хозяйка праздника.

— Кстати, и Жанны ведь нет! Может быть, вы Жанну видели? — Соня Куркулис интересовалась у своих былых попутчиков. Но и про Жанну никто ничего не знал.

— Бруно, вы ведь вместе с Жанной приехали?

Бруно Пировалли, уютно расположившийся между Амалией Хорьковой и Инессой Терминзабуховой, был, как обычно, приветлив, словоохотлив и, хотя в общем покаянии не участвовал, одобрял русское раскаяние.

Нет, он не заметил; но, собственно, тут присутствует супруг Жанны, отчего бы его не спросить? Астольф Рамбуйе отдавал должное закускам и не тревожился, куда исчезла его жена; отсутствие Жанны отметили все, помимо ее законного супруга: Астольф Рамбуйе сосредоточил свое внимание на ожидании олигарха Полканова.

Поинтересовался у адвоката Басистова, когда ждать значительную персону и ждать ли олигарха вообще. Вечер недурен, но и дела надобно делать. По слухам, Полканов должен был вылететь вчера на свою яхту, стоящую в порту Сан-Франциско, однако выяснилось, что яхту арестовали. Впрочем, оставались две другие яхты — мог улететь и в том направлении. Время такое, что планы меняются ежесекундно.

Комментатор Мандельштама, покинутый новеллистом, к общему столу не прошел, но бродил по анфиладе комнат, переходил от группы к группе, стараясь пристроиться к беседе, если выдастся такая возможность. Поразительно было то, что споров не было — все говорили только правильные вещи, принятые в этом кругу, говорили ровно то, что от них ждали услышать. То было нечто большее, нежели единодушие на демонстрации — гости инстинктивно ждали друг от друга одинаковых реакций, спасение было в отрицании той реальности, что их окружала. Страшно было всем.

— Прошу внимания! Поэзия! — Инесса Терминзабухова мелодично постучала десертным ножичком по тарелке.

Инесса пригласила специального гостя вечера выступить перед собранием: пауза между аперитивом и горячим блюдом логична.

В центр зала, непосредственно под венецианскую люстру (обошедшуюся в три капкана и двести метров колючей проволоки), вышел взволнованный Ефим Юдковский. Он прибыл в Москву с обличительными поэмами и, находясь в логове врага, испытывал волнение.

Гости слушали стихи, хмурились, сетовали — и хлопали в ладоши. То была едкая пародия на некогда знаменитую в России песню времен Великой Отечественной войны. И сколь хлесткой была издевка украинского барда!

Считалось неуместным вспоминать о том, что не только в России, но и на Украине мобилизовали всех подряд, включая женщин — исключения сделаны были лишь для сыновей чиновников и олигархов, коим разрешено покинуть страну, таких избранных называли «батальон Монако». Шли на войну с агрессором обученные в Англии и Польше солдаты, но шли и вовсе необученные, так называемая «тероборона».

Доходили слухи о том, что иные мобилизованные предпочитали пойти в тюрьму, а кто-то даже покончил с собой, были и такие случаи. Но выражать сочувствие им, жертвам алчной пасти России, было сегодня непристойно.

— Неужели все русские такие… — Бруно Пировалли аплодировал, но был растерян.

— Русские люди — чудовища. Есть среди них… — И Инесса рассказала о бесчеловечном донбасском ополченце, Павле Пешкове, о котором успела сделать специальную передачу «Немецкая волна», а газета «Фигаро» посвятила штурмовику целую полосу. Судя по всему, солдат Пешков был законченным садистом. Слухами о его зверствах была полна западная пресса.

— Садист?! — ахнули гости; в устах тех, кто предавался самобичеванию, худшего определения не было. — Неужели Пешков — садист?

— Да, — подтвердил Ефим Юдковский, — как всякий русский, и Пешков тоже садист.

— Мы все — садисты! — крикнула Инесса. И оглянулась в поисках подруги Жанны: все же исключительно странно, что подруга отсутствует.

Инесса наконец громогласно спросила, не знает ли почтенная публика, что с ее подругой.

Кто-то неудачно пошутил, что Жанна Рамбуйе решила первой отправиться в ад, но острота была столь нелепа, что гости и реагировать на такое не стали.

Жанна Рамбуйе и Грегори Фишман отсутствовали в общей зале, но отнюдь не потому, что вместе удалились с праздника флагеллантов. Грегори Фишман, как уже догадалась хозяйка