Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

обстановки фокинской обители ошеломляет. Это ведь надо уметь от рождения, такому вкусу не обучишь, примитивный мужик и не поймет, где следует ставить пуфик, а где небрежно уронить раскрытую книгу. Здесь будет скомканный ковер, тут выцветшая фотография чужого дедушки, там рассыпанный набор раковин, собранных не тобой; за окном — шумящий бульвар. Тонко, изысканно, и налоги заплачены.

О Париж! Сын советского посла в Париже, Вилен (назвали в честь Владимира Ленина, так называли детей партийцы), то есть нынешний правозащитник Вилен Фокин — вынес из номенклатурного прошлого преданность 16-му аррондисману, пристрастие к трюфелям, ненависть к России и французское гражданство. Вилен Фокин раз в год наезжал в Москву, дарил былых сограждан протуберанцами свободного духа.

Он один из нас, но — гражданин мира! Вилену Фокину завидовали и не скрывали зависти: чуть возникнет потребность у совести нации, и она улетит отсюда прочь, туда, где за окнами ничего бессмысленно не золотится и воинственно не высится. Совесть нации будет парить в горних пространствах, а мы здесь, в утлой долине, останемся вдыхать миазмы тоталитаризма.

— Вы в Париже живете? — спросил Олег Кекоев у новеллиста.

— Да, в шестнадцатом аррондисмане, на севере района, прямо около леса. — «Буа де Булонь» решил не добавлять, чтобы не расстраивать беднягу.

— А, это хорошо, гулять можно. Я тоже живу около Тимирязевского парка. Приходите в гости, буду рад.

Вилен Фокин поглядел на безумца, рот открыл для отповеди, но ничего не сказал.

— Там у нас утки в пруду, — пояснил Олег Кекоев, — даже на зиму не улетают, представляете? Придете?

Вилен Фокин решил не реагировать на бестактность, но вместо этого сказал так:

— Как государственного объединения России уже нет. Это просто подморозка трупа. Ну да, идет спор между реанимацией и моргом!

Над столом с закусками прошелестел аплодисмент.

— Я сам чувствую себя разлагающимся трупом.

— Браво, Вилен! — восторженно воскликнула Инесса Терминзабухова, подавшись всем своим телом, точно балетная танцовщица, точно раненая птица — к оратору. — Как беспощадно и как точно!

— Дорогая, это супер! — подтвердила Амалия Хорькова.

— Неужели уже труп? — растерянно произнес Олег Кекоев.

— Вы нашли точные слова, — сказал Казило, на которого пока еще не обратили внимание, и он еще не придумал нужной реплики. Раскаиваться следовало громко и надо было произнести нечто запоминающееся, хлесткое, как удар плети. Куратор современного искусства Казило пил бокал за бокалом в ожидании вдохновения, фраза должна прийти на ум, всякий из собравшихся обязан отметиться в самобичевании.

— Чувствую свой позор, — сказал Казило неуверенно. Но, поскольку рот у него был набит утиным паштетом, да к тому же эту фразу сегодня уже дважды говорили, эффекта куратор современного искусства не добился.

— Стыд меня жжет каждую секунду, — сказал Казило более отчетливо, прожевав бутерброд. Помолчал и добавил: — Буквально каждую.

Но раскаяния опять никто не заметил. Взоры всех гостей устремились на адвоката и правозащитницу из Америки, члена правления «Эмнести Интернешнл» — госпожу Диану Фишман. Адвокат Басистов и американская дама соединили свои бокалы и выпили за скорейшее освобождение всех политических узников. Ресурсы убеждения и переговоров с тираном исчерпаны, констатировала дама. Пусть тюрьма народов падет во прах, пусть ракеты демократических стран испепелят этот город.

— Да будет так, — просто сказал адвокат Басистов.

И к чему пафос, если этот человек — вот этот самый адвокат Басистов! — он ежедневно спасает гонимых? И, если надо приговорить страну к уничтожению, и если страна заслужила уничтожение — то пусть свершится справедливость! И наконец Казило осенило, и он громко произнес:

— Карфаген должен быть разрушен!

На этот раз он снискал одобрение аудитории.

Госпожа Диана Фишман, одобрив упоминание о Карфагене едва заметным наклоном головы, сказала:

— До основания.

И Катон, обличая Карфаген, не мог бы сказать лучше. Соня Куркулис, сотрудница «Эмнести Интернешнл», приникла к плечу госпожи Фишман, как бы греясь подле ее убеждений, напитываясь ее величественной правотой.

— Мы оскорблены как женщины и как гражданки, — подтвердила Соня Куркулис, и ее тонкое лицо затрепетало.

— И вы оскорблены как мать, — скорбно добавила Инесса Терминзабухова, обращаясь к Диане Фишман; но сразу же осознала промах. Поскольку ни одна из присутствующих здесь дам не была матерью, реплика Инессы, как и давешние реплики Казило, не была оценена. В самом деле, когда стоишь на баррикаде, все же необходимо знать, в кого именно стреляешь. Инесса, осознав ошибку, сделала шаг назад, отступила от бруствера.

— Мое оскорбление глубже, — пояснила свою позицию дама из «Эмнести Интернешнл», — потому что я представляю права человека. Не своего сына, — у госпожи Фишман не было детей, но она сочла нужным уточнить, — но любого сына. Я оскорблена как мать всех украинцев, что гибнут в эту минуту в Мариуполе.

И госпожа Фишман, оскорбленная как мать, гражданин и женщина, поискала глазами в толпе гостей своего супруга, мецената Грегори Фишмана. Где-то здесь он бродит со своей новой подругой. Что ж, такое случается с пожилыми мужчинами.

Скорбное молчание сковало присутствующих. Они жевали и пили без энтузиазма. Сейчас, именно в эту самую минуту, ракеты российской империи рушили жилые кварталы.

И в тишине раздался звенящий голос хозяйки праздника:

— Я убила украинцев! — Голос вибрировал на высокой ноте и звук гудел под потолком. — Я виновна!

Олег Кекоев ахнул и даже сжал руку соседа, Вилена Фокина, в порыве братского единения в раскаянии.

Выступление Инессы несомненно было лучшим за вечер. Арсений Казило скривился — его выступление по поводу Карфагена было сразу забыто, Вилен Фокин сделал вид, что немного шокирован резким криком, а Джабраил Тохтамышев, сетовавший, что Вилен Фокин умеет привлечь к себе внимание, захлопал в ладоши.

— Браво! Браво, Инесса! Я тоже могу сказать, что это именно я их всех убил!

И стон пронесся по гостиной, каждый гость выразил свое причастие к зверствам в Мариуполе.

Удары плетью следует наносить мастерски, чтобы рубец видели все, но гостей было много, и они хлестали себя беспорядочно. То в одном конце зала, то в другом слышалось стенание, но всякое ли стенание было достаточно осмысленно, всякий ли вздох был подлинно искренним? Флагелланты со сладострастием наносили себе удары, в окровавленной одежде шли к обеденному столу. Что бы там Фокин ни говорил о смраде гниения, но пах тушеный кролик божественно. А тут еще и хлопки пробок, выдергиваемых из узких горлышек бургундского. Еще пара ударов плетью — и к столу.

Гости рассаживались, обменивались репликами, страдали. В последний год в Москве модным сделалось слово «эмпатия»; эмпатию в острой форме переживал каждый из присутствующих, в комбинации с коллективным стыдом эти чувства составляли достойную пару: как кролик и шамбертен, как стилтон и