Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

императив позволяет мне назвать существо — личностью. Но, видите ли, Стивен, я не уверен, применимы ли понятия морали, эпитеты «хороший» и «плохой» к правителю, который правит народом сорок лет. Можно прийти к власти с прекрасными намерениями, но даже рядовой депутат за свой трехлетний срок сумеет все перевернуть. А если император правит сорок лет? Он когда-то был хорошим, когда-то плохим, учреждал то одни, то другие законы, он строил, разрушал, строил опять, но, в конце концов, строил не он персонально. Дело в том, что за сорок лет правления он слился с историей. Спросите испанцев — хороший или плохой Франко. Франко — всякий. Это уже не человек, попросту Испания. Хороший или плохой Мао? Это просто уже сам Китай. Хороший или плохой Соломон? Он правил восемьдесят лет. Он, наверное, бывал и жестоким, чего стоит его шутка с разрубленным ребенком. Про этот случай мы знаем, все обошлось, а что, если других младенцев разрубали? Когда у тебя тысяча жен, то наверняка кого-то обидишь, а то и казнишь. Хороший или плохой был Моисей? Пастырь народа, сорок лет правил и все водил народ по пустыне. А какой он был? За сорок лет успел быть разным: если бы был для всех хорошим, евреи не бросились бы к золотому тельцу, едва Моисей ушел на Синай. Моисей — не хороший и не плохой, он попросту — эпоха.

Иудейская вера требует долгожителей: разговор с Богом долгий. Но ведь у власти не только верующие.

Меня смешат обвинения журналистов, адресованные Тито, Кастро, Чаушеску: эти персонажи срослись с народом. Хороший или плохой Фидель Кастро, который правил пятьдесят четыре года? Но оставим Кастро: историческому анализу на Кубе тесно. Поговорим о больших пространствах. Вот Карл Великий, собравший Европу и правивший сорок шесть лет. Мы относимся к нему с благостной улыбкой, ах, сказочный Шарлемань! Однако Шарлемань, предполагаю, иных подданных миловал, а иных казнил. Вот Иван Грозный, который правил пятьдесят лет, Екатерина, которая правила тридцать семь. Скажу ужасную вещь: наверное, даже Иван Грозный успел сделать что-то не очень грозное. Хотя мы царя знаем как абсолютного злодея. Но эпоха не может быть абсолютно злой. У эпохи задача эпохальная, а мы подходим к эпохе с той же логикой, с какой совершаем покупку в супермаркете: подорожало масло или нет? Сталин, который правил тридцать четыре года, — это абсолютное зло? Да, понимаю, ты возмутишься. Жестокий тиран отвратителен. Но это эпоха. Что не является ни оправданием, ни порицанием. Были лагеря, была коллективизация, была победа в войне, была индустриализация, была восстановленная из праха страна. Выставите истории счет за эпоху, если можете. Сумеете набросать смету? Счет можно выставить пассионарию, мелькнувшему, как комета. Пассионарии вроде Ленина, Наполеона, Гитлера вспыхивали и гасли. Ярко? Очень. Опасно? Очень. Счет можно выставить балаганной и гротескной фигуре вроде Горбачева, Зеленского, Джонсона. Последние войдут в историю как комические Геростраты, бездумно сломавшие то, что строили Карл Великий или Екатерина. Мелкие шулера и ведут себя суетливо. А Соломон правил и правил, много лет подряд, и кто именно правит народом: он лично или сама история, теперь уже непонятно. Возможно, народ сочиняет сам свою историю, а правитель лишь фантом, вылепленный воображением народа. Всегдашняя ошибка: мы предъявляем одинаковый счет Цезарю и Августу, Гитлеру и Сталину, Путину и Зеленскому, а феномены разные, и с этим следует считаться. Долгая история не зависит от нас с вами. История течет как хочет, она как река с водоворотами, быстриной, омутами.

Стивен Блекфилд встал и подошел к окну паба. Из тусклого окна низкой комнаты на Коули-роуд не видно ничего, кроме дрянных домишек напротив. Но Стивен знал, что за уродливыми домами расстилаются зеленые поля.

— Не нравится мне это рассуждение, Теодор, — негромко сказал Стивен Блекфилд. — Совсем не нравится. А нравится наша зеленая веселая Англия, в которой правители меняются часто и, как правило, это сволочи, но они не засиживаются на троне. Уж так здесь устроено. Сволочи сменяют друг друга, а народ пьет свой джин или пиво и живет бедно, но свободно. Это не так уж плохо. Есть книги, друзья, жена и дом.

Стивен Блекфилд подумал, не забыл ли он упомянуть еще что-то в списке преимуществ. Ах да. Личность.

— Что такое личность, мне кажется, я знаю. У нас с женой есть подруга. Она итальянка и живет далеко отсюда, в маленьком местечке Арезе под Миланом. Мы видим Кристину нечасто. Может быть, в общей сложности, видели двадцать раз за всю долгую жизнь. Ее зовут Кристина Барбано. У нее прекрасные зеленые глаза, и она всегда поступает так, как нужно и правильно. Не морально, понимаешь, Теодор? Не морально! Никто не знает, что такое мораль, даже Кант не знает. Он ведь никогда никак не поступал сам — у него и причин не было «поступать». Его жизнь была дистиллирована, можно это считать моралью. Но Кристина прожила жизнь, такую же, как все мы, а в этой жизни есть всякое — только нет дистиллированной морали. И она все время совершала поступки. Она поступает не морально, но «кристинино», и это всегда оказывается так, как всем хорошо. Когда надо и когда беда, она поможет, когда надо, промолчит, когда надо, придет. Ведь это самое важное. Мораль здесь, в сущности, ни при чем. Императивы хороши для императоров и философов. У обычных людей все проще. Мне нравятся обычные люди. Есть Кристина. Она — личность. А как этот феномен объяснить иначе, я не знаю.

Стивен помолчал.

— Я знаю одного человека, который много лет живет с парализованной женой. И пьет с ней по утрам чай. Я знаю человека, который воспитывает ребенка-дауна и счастлив с ним каждую минуту. Я знаю женщину, которая вышла замуж за больного раком. Я знаю старика, который сидит рядом со своей больной старухой и радуется, что может держать ее за руку. Я знаю одного человека, который поехал искать брата, чтобы найти себя. Все это разные личности. Совсем не похожие друг на друга.

Стивен подумал еще немного.

— А история… Как историю определить мне, социологу? Мы, социологи, ведем статистику, подсчитываем голоса, узнаем подробности выборов лидера, копим сведения о социальных группах, об их доходах и надеждах, складываем эти знания вместе и ждем, что из наших знаний сложится понимание человеческого общества в целом. Называем эти знания фактами. Хотя каждый факт (и это мы тоже знаем) уравновешен фактом с противоположными результатами. Но продолжаем накапливать знания о мире. А понимания нет. Понимания нет потому, что рождаются новые