Едгин, или По ту сторону гор - Сэмюэл Батлер

как мы с Чаубоком отправились в экспедицию, но мне они показались самое малое 10 годами. Деревья стояли в свежей зеленой красе, и в воздухе веяло теплом, но до гнетущей жары было еще далеко. После того, как я прожил столько месяцев безвыездно в столице, вид сельской местности и деревень, через которые мы проезжали, был подлинным отдохновением для взора, но заботы меня не отпускали. Последние пять миль были самой красивой частью путешествия, ибо местность стала более холмистой и лес стоял густой стеной, но красивее всего мне с первого взгляда показался сам город колледжей. Не могу представить, чтобы в целом мире нашлось что-нибудь более прекрасное, я поделился восторгами со спутником и поблагодарил за то, что он привез меня сюда.

Мы подъехали к гостинице в центре города, а затем, поскольку было еще светло, мой приятель кассир, которого звали Тимс, предложил прогуляться по улицам и заглянуть во внутренние дворы главных колледжей. Всё было чрезвычайно красиво, всё вызывало любопытство; на что ни глянешь — невозможно взор оторвать; и я подумал, что, наверное, только поистине неблагодарный субъект с гнилым нутром может, отучившись в одном из этих колледжей, не сохранить на всю оставшуюся жизнь благоговейного к нему отношения. Все мои дурные предчувствия улетучились, как только глазам предстал прекрасный, освященный веками облик чарующего чудо-города. На полчаса я забыл и о себе, и об Аровене.

После ужина г-н Тимс немало поведал мне о системе обучения, здесь практикуемой. Часть услышанного я уже знал, но многое было новым, и я получил гораздо лучшее представление об едгинском образовании, чем имел до сих пор; тем не менее остались разделы в его устройстве, назначения которых я так и не смог постигнуть, хотя с готовностью допускаю, что неспособность моя явилась, по всей вероятности, результатом того, что я обучался по совершенной иной системе, а к тому же был не в своей тарелке.

Главной чертой их системы является первостепенное значение, какое они придают изучению дисциплины, для перевода названия которой я не могу подобрать иного слова, кроме как «гипотетика». Аргументируют же они сей приоритет следующим образом: учить отрока лишь тому, какова природа вещей, существующих в окружающем мире, т. е. тех, с коими он должен хорошо познакомиться на опыте в течение жизни, значит преподавать лишь узкую и поверхностную концепцию универсума, каковой — не подлежит сомнению — может содержать разнообразнейшие предметы и явления, на данный момент в нем еще не обнаруженные. Открыть учащемуся глаза на эти вероятности и подготовить его ко всем и всяческим непредвиденностям есть задача системы, центральным элементом коей является «гипотетика». Вообразить всю совокупность чрезвычайно странных и невозможных случаев и обстоятельств и потребовать у юных, чтобы те дали осмысленные ответы на возникающие при этом вопросы, — вот что считается наилучшим мыслимым методом для подготовки их к дальнейшей жизни.

Потому юноши тратят многие, причем лучшие годы на изучение т. н. «гипотетического языка» — языка, изначально сложившегося, когда цивилизация в стране находилась в другом состоянии, давно исчезнувшем и замещенном иными формами. Много ценных максим и благородных мыслей, этим языком рожденных и в нем до времени сокрытых, ныне имеют хождение в их новейшей литературе, будучи неоднократно переведены на язык современной речи. И казалось бы, вполне достаточно, чтобы изучением изначального языка занимался ограниченный круг лиц, чья природная интуиция влечет их к такого рода исследованиям.

Но едгинцы думают иначе: «гипотетическому языку» они придают значение неимоверное; они готовы предоставить пожизненное государственное обеспечение любому, кто достигнет значительных высот в его изучении; они готовы потратить годы на ученые занятия, имеющие целью перевод избранных поэтических произведений, созданных на языке современном, на язык гипотетический — и если у кого-то получается складный и плавный стих, это считают отличительным признаком истинного ученого и джентльмена. Боже упаси, чтобы меня упрекнули в дерзости и легкомыслии, но мне кажется зряшной тратой драгоценной человеческой энергии, когда люди проводят год за годом, совершенствуясь в столь бесплодных упражнениях, в то время как собственная их цивилизация сотнями рождает проблемы, которые громко вопиют, требуя решения, и готова щедро платить тому, кто их решит. Что ж, люди лучше разбираются в собственных делах. Если бы молодежь сама выбирала себе это занятие, я бы меньше изумлялся; но ведь они его не выбирают; им его навязывают, сами же они не питают к нему склонности. Могу лишь сказать, что всего, слышанного мной в защиту этой системы, было недостаточно, чтобы внушить мнение об ее преимуществах.

Аргументы в пользу обдуманного развития «неразумных способностей» гораздо более убедительны. Но здесь едгинцы отступают от принципов, служащих обоснованием необходимости изучения «гипотетики»; важность, приписываемую гипотетике, они объясняют тем, что с ее помощью учащихся готовят к встрече с необычайным, тогда как занятия «неразумием» направлены на развитие способностей, которые требуются для повседневного ведения дел. В программу введены курсы «Противоречия» и «Уклонения» — по обеим дисциплинам учащихся экзаменуют, прежде чем допустить к курсу, по окончании которого им будет присвоена степень по гипотетике. Серьезные и добросовестные студенты стремятся преуспеть в изучении этих предметов, что весьма удивительно; ведь вряд ли им встретятся противоречия настолько кричащие, чтобы они не научились их разрешать, равно как запреты столь недвусмысленные, чтобы им не удалось найти способ их обойти.

Жизнь, настаивают едгинцы, была бы невыносима, если бы люди должны были во всем руководствоваться только разумом. Разум отдает человека во власть жестких схем и подгоняет его жизнь под определения, данные языком; язык же подобен солнцу, которое сперва живит, а потом иссушает. Логичны лишь крайности, но они всегда абсурдны; всё, что в середине, нелогично, но нелогичная середина лучше, чем абсурд крайностей. Нет нелепостей и нелогичностей, каких разум не смог бы неопровержимо доказать, и вряд ли есть ошибки, каких с легкостью не совершит человек, если будет полагаться только на разум.

Разум, возможно, упразднил бы хождение двух валют; он мог бы даже атаковать олицетворенную Надежду и Справедливость. Кроме того, люди от природы так склонны во всем на него полагаться, что будут сами искать его велений и поступать в соответствии с ними даже тогда, когда это принесет скорее вред, чем пользу; поощрять в людях разумность нет надобности. А вот с неразумием дело обстоит иначе. Неразумие есть естественное дополнение к разуму, и если б оно не существовало, то не существовал бы и разум.

Если б не существовало разума, разве б существовала тогда и такая вещь, как неразумие, а если это так, то не следует ли сделать вывод: чем больше неразумия,