Песня жаворонка - Уилла Кэсер

Да, Рэй Кеннеди был прав. Все эти вещи внушают человеку, что он должен делать все возможное, воплощая некое стремление почивающего здесь праха. Здесь когда-то давно, в ночи веков, мечтали люди, и ветер нашептывал дикарю какое-то утешение в его печали. Древние жители по-своему ощущали начатки грядущего. Черепки, словно цепи, приковывали человека к длинной цепи усилий человечества.

Мир теперь казался Тее старше и богаче, но, более того, она и сама будто стала старше. Она впервые в жизни так подолгу бывала одна и впервые столько думала. Ничто еще не захватывало ее так глубоко, как ежедневное созерцание полосы бледно-желтых домов, вписанных в изгиб утеса. Мунстоун и Чикаго покрылись туманом. А здесь все было просто и определенно, как в детстве. Разум Теи был подобен мешку старьевщика, куда она судорожно швыряла все, что могла захватить. А здесь ей предстояло избавиться от этого хлама. То, что ей по-настоящему присуще, отделялось от остального. Ее идеи упрощались, становились четче и яснее. Она чувствовала себя целостной и сильной.

* * *

Пробыв два месяца на ранчо Оттенбургов, Тея получила письмо от Фреда, где говорилось, что теперь он может появиться почти в любой момент. Письмо пришло ночью, и наутро Тея взяла его с собой в каньон. Она была рада, что Фред скоро приедет. Она впервые в жизни испытывала такую благодарность к кому бы то ни было, и ей хотелось рассказать ему обо всем, что с ней произошло здесь, — больше, чем за всю предыдущую жизнь. Конечно, Фред ей нравился больше всех на свете. Был, конечно, Харшаньи, но Харшаньи всегда усталый. А здесь и сейчас ей нужен человек, который никогда не устает, который способен подхватить идею и помчаться вперед.

Ей было стыдно думать о том, какой пугливой трудягой она, должно быть, всегда казалась Фреду, и она недоумевала, почему он вообще для нее что-то делает. Возможно, она никогда больше не будет такой счастливой и не будет так хорошо выглядеть, и ей хотелось хоть раз появиться перед Фредом в лучшем виде. Она не так много пела в последнее время, но знала: ее голос стал интересным, как никогда. Тея начала понимать, что голос, во всяком случае у нее, — это прежде всего жизненная сила, легкость тела и мощный ток крови. Если у нее это есть, она может петь. Когда она так остро ощущает жизнь, лежа на бесчувственном каменном полу, когда ее тело отскакивает, как мяч, от твердости камня, тогда она может петь. Это тоже можно объяснить Фреду. Он поймет.

Прошла еще неделя. Тея делала то же, что и прежде, испытывала те же влияния, размышляла над теми же идеями; но ее мысли задвигались живее, а ощущения словно обновились, как подлесок свежеет после дождя. В ней происходило упорное утверждение — или отрицание, подобно стуку дятла по единственной высокой сосне по ту сторону пропасти. Музыкальные фразы быстро мелькали в голове, а песня цикады теперь казалась слишком длинной и резкой. Все вдруг вылилось в жажду действия.

Именно в таком рассеянном состоянии, ожидая удара часов, Тея наконец поняла, на что собирается дерзнуть в этом мире, а также решила, что поедет учиться в Германию без дальнейших проволочек. Лишь по микроскопической случайности она оказалась в Каньоне Пантеры. Нет никакого доброго Провидения, направляющего жизнь человека; и родителям совершенно безразлично, что с ним станет, лишь бы слушался и не угрожал их спокойствию. Твоя жизнь находится во власти слепого случая. Лучше взять ее в свои руки и все потерять, чем покорно влачить ярмо под кнутом родительского руководства. Она видела это прошлым летом дома — враждебность самодовольных, благополучных людей к любому серьезному начинанию. Даже отцу стремления Теи казались неприличными. Стоило ей о чем-нибудь заговорить серьезно — и он смотрел извиняющимся взглядом. И все же она цеплялась за то, что осталось в ее памяти от Мунстоуна. Но хватит! Пещерные жители подарили ей длинную историю. Теперь на ней лежит более древний и более высокий долг, чем обязательства перед семьей.

V

Как-то воскресным июльским днем, ближе к вечеру, старик Генри Бильтмер, превозмогая ревматические боли, спускался в устье каньона. Предыдущее воскресенье было одним из тех редких пасмурных дней, когда из этой местности уходит жизнь и она становится серым призраком, пустой зыбкой неопределенностью. Генри провел тот день в сарае; для него каньон был реальностью только тогда, когда его заливал свет великого светила, когда желтые скалы отбрасывали фиолетовые тени, а смола буквально кипела в скрученных штопором кедрах. Юкки как раз цвели. Из каждого куста острых штыкообразных листьев торчал высокий стебель, увешанный зеленовато-белыми колокольчиками с толстыми, мясистыми лепестками. Малиновые цветы эхинокактуса перли из каждой трещины в скале.

Генри вышел якобы поискать лопату и кирку, позаимствованные юным Оттенбургом, но держал ухо востро. На самом деле ему очень хотелось узнать, кто эти новые обитатели каньона и чем они там целыми днями занимаются. Он проследил взглядом дно расселины на милю или около того, до первого поворота, где трещина зигзагом уходила в сторону, скрываясь за каменным выступом, на котором возвышались желтоватые разрушенные руины старой сторожевой башни.

От основания этой башни, сейчас отбрасывающей тень перед собой, один за другим вылетали в открытую пропасть камни — скользили по воздуху, замедлялись и падали, как щепки, а потом звенели о выступы на дне ущелья или плюхались в поток.

Бильтмер заслонил глаза от солнца рукой. Там, на выступе скалы, на фоне утеса цвета сливок, двигались две стремительные стройные фигурки, полностью поглощенные своей игрой, похожие на двух мальчишек. Оба простоволосые, в белых рубашках.

Генри позабыл о кирке и пошел по тропе вдоль пещерных жилищ к башне. Как ему было хорошо известно, за башней у подножия скалы лежали кучи камней, больших и маленьких. Он всегда полагал, что индейские часовые складывали их там как боеприпасы. Тея и Фред обнаружили эти снаряды и теперь бросали их на дальность. Подойдя ближе, Бильтмер услышал их смех, потом голос Теи — высокий и возбужденный, с нотками раздражения. Фред учил ее метать тяжелый камень подобно диску. Когда настала очередь Фреда, он весьма искусно запустил треугольный камень в воздух. Тея с завистью