Песня жаворонка - Уилла Кэсер

видными ровными полосами слоистой породы. С этого уровня до самого дна склоны были более пологие, уступчатые, с редкими pinons и карликовыми кедрами. Казалось, внутри каньона пошире лежит другой, более сглаженный. Мертвый город стоял там, где отвесная внешняя стена заканчивалась и начиналось V-образное внутреннее ущелье. Там время выдолбило слой более мягкой породы, и вдоль стен каньона образовалась глубокая борозда. В этом углублении, как в большой складке скалы, древнее племя построило свои дома из желтоватого камня и раствора. Нависающий сверху утес создавал крышу толщиной двести футов. Твердый слой скальной породы внизу служил полом, которому сносу не было. Дома стояли в ряд, как здания в городском квартале или казармы.

В обеих стенах каньона вода смыла одну и ту же полосу мягкой породы, и длинную горизонтальную борозду застроили домами. У мертвого города, таким образом, было две улицы, по одной в каждом обрыве, обращенные друг к другу через расщелину, с рекой голубой пустоты между ними.

Каньон извивался и петлял, как змея, и эти две улицы тянулись на четыре мили или даже больше, прерываясь резкими поворотами ущелья, но начинаясь снова за каждым поворотом. У каньона было с десяток таких ложных тупиков недалеко от устья. Дальше извивы становились более широкими и плавными, и каньон тянулся на сотню миль, слишком узкий, обрывистый и страшный, чтобы человек мог пройти по нему. Скальным жителям нравились широкие каньоны, куда меж могучих утесов заглядывало солнце.

Каньон Пантеры был покинут за сотни лет до того, как в Аризону пришли первые испанские миссионеры, но кладка домов все еще сохраняла удивительную прочность; она осыпалась только там, где ее разрушил оползень или скатившийся валун.

Во всех домах каньона было чисто — такая чистота бывает только в местах, выжженных солнцем и продутых ветром. И все дома пахли жесткими маленькими кедрами, которые втискивались прямо в дверные проемы. Одну из этих каменных комнат Тея выбрала для себя. Фред подсказал, как обустроиться поудобнее. Назавтра после приезда Теи старый Генри привез на вьючной лошади сверток одеял навахо, принадлежащих Фреду, и она устлала ими свою пещеру. Размеры комнаты не превышали восемь на десять футов, и Тея могла коснуться каменного потолка кончиками пальцев. Это была ее старая мечта: гнездо в высоком утесе, полное солнца. Все утро солнце било в ее скалу, а руины на противоположной стороне каньона были в тени. Днем, когда Тею укрывала тень двухсотфутовой каменной стены, руины по ту сторону пропасти озарялись ярким солнечным светом. Перед дверью бежала узкая извилистая тропа, бывшая некогда улицей древнего племени. Повсюду росли юкки и многоголовые эхинокактусы. С порога жилища Тея смотрела на охристый склон, который спускался на несколько сотен футов к ручью. Эта раскаленная скала поросла редкими карликовыми деревцами. Их кора и листья были настолько бледны, что тени деревьев на камне выделялись резче самих деревьев. Когда Тея только приехала, цвели кусты черемухи, и их аромат после дождя был почти приторно сладок. В самом низу каньона, вдоль ручья, тянулась нить яркой, мерцающей золотисто-зеленой листвы — молодые тополя. Они образовали живую, шелестящую ширму, за которой Тея принимала ванну каждое утро. Тея спускалась к ручью тропой, по которой индейцы когда-то ходили за водой. Там ручей запрудили упавшие деревья, и образовалась купальня с песчаным дном. Подъем обратно был долгим и крутым, и Тея, добравшись наконец до своего домика в скале, всегда заново наслаждалась его уютом и недоступностью. К тому времени, как она туда вскарабкивалась, пушистые красно-серые одеяла успевали пропитаться солнечным светом, и она засыпала, стоило растянуться на их теплой поверхности. Тея часто удивлялась своей малоподвижности. Она могла часами лежать на солнце и слушать пронзительное жужжание больших цикад и легкий, иронический смех трепещущих осин. Всю свою жизнь она куда-то спешила и суетилась, словно родилась с опозданием и пыталась наверстать упущенное. Теперь, думала Тея, растянувшись на одеялах, она словно ждет, чтобы нагнали ее. Оказавшись тут, она выбралась из потока бессмысленной активности и бесцельных усилий.

Здесь она могла полдня лежать без помех, держа в уме — почти что в руках — приятные и незавершенные представления. Такие неоформленные, что не тянули на идеи. Они имели какое-то отношение к аромату, цвету и звуку, но почти никак не были связаны со словами. Тея теперь очень мало пела, но какая-нибудь песня звучала у нее в голове все утро не переставая, как не переставая прибывает вода в роднике, похожая на приятное, бесконечно растянутое ощущение. Это гораздо больше напоминало ощущение, чем мысль или воспоминание. Музыка никогда прежде не приходила к Тее в такой чувственной форме. Она всегда была противником в схватке, всегда приносила тревогу, воодушевление и досаду, но никогда — удовлетворение и праздность. Тея начала задумываться, нельзя ли совершенно утратить способность работать, подобно тому как теряют голос или память. Она всегда, как маленькая тягловая лошадка, спешила от одной задачи к другой — словно они имели какое-то значение! А теперь ее способность мыслить будто преобразилась в способность непрерывно ощущать. Тея могла стать просто вместилищем тепла или пятном цвета, как яркие ящерицы, снующие по горячим камням у ее двери, или непрерывным повторением звука, подобно цикадам.

III

Тея Кронборг никогда не была особенно наблюдательна. Идя по свету, она многого не замечала.

Но то, что предназначалось ей, она видела, проживала телесно и помнила так, будто оно когда-то составляло часть ее самой. Розы, мимоходом виденные в цветочных магазинах Чикаго, были просто розами. Но когда она вспоминала о луноцветах, оплетающих дверь миссис Тельямантес, ей казалось, будто она сама была этой лианой и сама каждую ночь раскрывалась белыми цветами. Тея хранила воспоминания об игре света на песчаных холмах, о массах цветущих опунций, виденных в пустыне в раннем детстве, о предзакатном солнце, льющемся сквозь листья винограда и грядку мяты в саду миссис Колер, — воспоминания, которые она никогда не потеряет. Они — часть ее ума и личности. В Чикаго она не получала почти ничего из того, что ушло в ее подсознание и пустило там корни. Но здесь, в Каньоне Пантеры, снова появилось то, что словно предназначалось для нее.

Каньон Пантеры служил домом бесчисленным стрижам. Они лепили гнезда на стене высоко над выемкой, в которой находилась каменная комната Теи. Они редко вылетали за край каньона, на плоское, продуваемое ветрами плато. Их миром была голубая воздушная река между стенами каньона. В этом голубом потоке стреловидные птицы плавали целыми днями, лишь изредка взмахивая крыльями. Единственное, что