Песня жаворонка - Уилла Кэсер

От древнего жилища всегда веяло сдержанной, ненавязчивой грустью, то сильнее, то слабее — подобно аромату, источаемому карликовыми кедрами на солнце, — но она всегда была рядом, словно примесь в воздухе, которым дышала Тея. Ночью, когда Тее снился каньон, или рано утром, когда она спешила к нему, предвкушая встречу, ей представлялись раскаленные солнцем желтые скалы, стрижи, запах кедра и особая печаль, негромкий голос из прошлого, вечно шепчущий безлюдью несколько простых истин.

Выпрямившись во весь рост у себя в жилище, Тея могла ногтем отколупать хлопья сажи с каменного потолка — копоть очагов древнего племени. Они так близко! Робкий народ, строители гнезд, подобные стрижам. Как часто Тея вспоминала рассуждения Рэя Кеннеди о городах на скалах. Он говорил, что нигде не чувствовал суровости человеческой борьбы и печали истории так, как среди этих руин. Он также говорил, что они внушают человеку особое ощущение долга — понимание, что он обязан стараться как следует.

В первый же день, возвращаясь по тропе от воды, Тея начала строить интуитивные догадки о женщинах, которые протоптали эту тропу и так много времени проводили в подъемах и спусках по ней. Тея поймала себя на том, что пытается идти так, как, должно быть, ходили они, с ощущением в ступнях, коленях и бедрах, которого никогда раньше не знала, которое, должно быть, впитывала из привычной пыли этой каменистой тропы. Поднимаясь, она ощущала за спиной вес младенца, привязанного на индейский манер одеялом.

В пустых жилищах, среди которых она бродила днем, и в устланном одеялами доме, где она лежала все утро, обитали, как призраки, определенные страхи и желания, чувства — тепла и холода, воды и физической силы. Тее казалось, что она впитывает некое понимание этих древних людей из каменного уступа, на котором лежит; что ей передаются определенные ощущения — простые, настойчивые и монотонные, как бой индейских барабанов. Их нельзя было выразить словами, но они сами переводились на язык поз человеческого тела, мышечного напряжения или расслабления, обнаженной силы юности, острой, как солнечные лучи; сгорбленной робкой старости, угрюмости женщин, ожидающих прихода захватчиков.

У первого поворота каньона стояла полуразрушенная сторожевая башня из желтых камней: туда юноши племени заманивали орлов и ловили их сетями. Иногда Тее целое утро мерещились на фоне неба медная грудь и плечи молодого индейца; Тея видела, как он бросает сеть, и наблюдала за его схваткой с орлом.

Старый Генри Бильтмер, живущий на ранчо, много общался с индейцами пуэбло — потомками скальных жителей. После ужина он обычно рассказывал о них Тее, сидя у печки на кухне и куря трубку. Тея была первая, кто заинтересовался его руинами. Каждое воскресенье старик бродил по каньону и узнал гораздо больше, чем мог объяснить. Он собрал целый сундук находок, оставшихся от скальных жителей, и собирался когда-нибудь увезти его с собой в Германию. Он учил Тею находить среди руин разные предметы: жернова, сверла и иглы из индюшачьих костей. Повсюду попадались осколки керамики.

Старый Генри объяснил, что у древнего племени искусство каменной кладки и гончарное дело были развиты намного выше всех остальных ремесел. После постройки домов следующей задачей было сохранить драгоценную воду. По словам Генри, все обычаи, церемонии и религия скальных жителей восходили к воде. Мужчины добывали пищу, но вода была заботой женщин. Глупые женщины всю жизнь таскали воду; те, что поумнее, делали сосуды для ее хранения. Их керамика была способом напрямую воззвать к воде, оболочкой и футляром для драгоценной стихии. Самая сильная потребность индейцев выражалась в этих изящных кувшинах, изготовляемых медленно, вручную, без помощи гончарного круга.

Купаясь на дне каньона, в солнечной заводи за ширмой тополей, Тея иногда думала, что эта вода необычная и превосходит любую другую воду, ведь она впитала в себя столько поклонения и столько стремлений. Этот ручей был единственным живым существом, оставшимся от драмы, которая разыгрывалась в каньоне много веков назад. В его быстром, беспокойном сердце, текущем стремительней остального потока, ощущалась преемственность жизни, уходящая корнями в старые времена. Сверкающая струя течения обладала своего рода душой: слегка изношенной, неплотно сплетенной, изящной и смеющейся. Купание Теи приобрело церемониальную торжественность. Сама атмосфера каньона была атмосферой святилища.

Однажды утром, в заводи, когда Тея большой губкой плескала воду себе на спину между лопатками, в голове мелькнула мысль, и Тея застыла, пораженная, выпрямилась и стояла, пока вода полностью не высохла на раскрасневшейся коже. Ручей и осколки керамики: что есть любое искусство, как не попытка создать оболочку, форму, чтобы в нее на миг заключить сияющую, неуловимую стихию, которая и есть сама жизнь, — спешащую мимо и убегающую прочь, такую сильную, что не остановишь, такую сладостную, что потерять ее невыносимо? Индейские женщины удерживали ее в своих кувшинах. В скульптурах, стоящих в Институте искусств, ее поймали в виде вспышки остановленного движения. А в пении человек делает сосуд из собственного горла и носа и удерживает собственным дыханием, улавливая поток в гамме естественных интервалов.

IV

Тея питала суеверное чувство по отношению к черепкам и предпочитала оставлять их в жилищах, где находила. Иногда она приносила несколько обломков к себе и прятала под одеялами, но виновато, словно за ней наблюдали. Она гостья в этих домах и должна вести себя соответственно. Почти каждый день она ходила в комнаты, где были самые интересные фрагменты керамики, садилась и разглядывала их. На некоторых был очень красивый орнамент. Осознав, что это дополнительный труд, приложенный к сосудам, которые не стали от того лучше удерживать пищу или воду, Тея ощутила небывалое душевное родство с древними гончарами. Они не просто выражали стремление: они выражали его настолько прекрасно, насколько хватало сил. Еда, огонь, вода и еще что-то — даже здесь, в этой трещине мира, так далеко в ночи прошлого! Здесь, у истоков, уже пробуждалось это мучительное чувство: семя скорби и безграничного восторга.

Некоторые кувшины были украшены искусным накладным орнаментом и напоминали сосновые шишки; часто попадались и вдавленные узоры, подобные рельефу плетеной корзины. Иногда керамика была расписана изящными геометрическими узорами: красным и коричневым, черным и белым. Однажды на фрагменте неглубокой чаши Тея обнаружила голову гребнистой змеи, роспись красным по терракоте. В другой раз нашлась половина чаши с широкой полосой скальных