Песня жаворонка - Уилла Кэсер

Она закусила губу и вздохнула, словно просыпаясь. Фред нетерпеливо смял салфетку:

— Ну разве это не достаточно просто?

— В том-то и беда, что слишком просто. Звучит маловероятно. Я не привыкла ничего получать задаром.

Оттенбург рассмеялся.

— О, если дело только в этом, я покажу тебе, как начать. И вообще это будет не совсем задаром. Я попрошу разрешения заехать и навестить тебя по пути в Калифорнию. Возможно, к тому времени ты будешь рада меня видеть. Лучше позволь, я сам сообщу Бауэрсу. Я умею с ним управляться. Ему тоже время от времени бывает нужно развеяться. Тебе надо будет купить вельветовый костюм для верховой езды и кожаные краги. Там водятся змеи. Чего ты хмуришься?

— Ну, я не совсем понимаю, зачем ты утруждаешь себя. Что ты с этого имеешь? Последние две-три недели я тебе явно меньше нравлюсь.

Фред бросил третью сигарету и посмотрел на часы.

— Если ты этого не видишь, значит, тебе нужно встряхнуться. Я покажу тебе, что я с этого получу. А сейчас я возьму кэб и отвезу тебя домой. Ты так устала, что и шагу не ступишь. И как только окажешься дома, немедленно ложись в постель. Конечно, ты мне меньше нравишься, когда ходишь все время как будто под наркозом. Что ты с собой делаешь?

Тея встала:

— Не знаю. Наверное, скука меня загрызла.

Она покорно шла впереди Фреда к лифту. Фред в сотый раз заметил, как яростно ее тело заявляет о ее душевном состоянии. Он вспомнил, какой она была удивительно яркой и красивой, когда пела у миссис Натанмейер: раскрасневшаяся и сияющая, округлая и гибкая — таинственное начало, которое не затмить, не подавить. А теперь она казалась воплощенным унынием. Даже официанты смотрели на нее с опаской. Не то чтобы она жаловалась или скандалила, но ее спина необыкновенно красноречива. Не нужно видеть лица Теи, чтобы знать, чем она полна в этот день. И все же она определенно не была переменчивой. Ее плоть словно принимала определенное настроение и «застывала», как гипс.

Усаживая Тею в кэб, Фред в очередной раз подумал, что словно бы отказался от нее. Ничего, он перейдет в атаку, когда его копье заблистает.

ЧАСТЬ IV

Древнее племя

I

Гора Святого Франциска лежит в северной Аризоне, над Флагстаффом, и ее синие склоны и снежная вершина притягивают взгляды из пустыни за сотню миль. У подножия горы раскинулись сосновые леса навахо, где огромные деревья с красными стволами проживают безмятежные столетия в искрящемся воздухе. Piñons[114] и кустарники начинаются только там, где кончается лес, где он прерывается открытыми каменистыми прогалинами, а поверхность земли раскалывается на глубокие каньоны. Огромные сосны стоят поодаль друг от друга. Каждое дерево растет в одиночестве, в одиночестве шелестит, в одиночестве размышляет. Они не вторгаются в пространство друг друга. Навахо не слишком привычны оказывать помощь или просить о ней. Их язык не располагает к общению, и они никогда не пытаются выразить себя в разговоре. В их лесах царит та же неумолимая сдержанность. Каждое дерево терпеливо несет ношу своей возвышенной мощи.

Это было первое, что Тея Кронборг почувствовала в лесу, проезжая через него майским утром на простом шарабане Генри Бильтмера, — и это был первый большой лес, увиденный ею в жизни. Утром она сошла с поезда во Флагстаффе, выкатилась в высотный морозный воздух, когда все сосны на горе пылали в лучах восхода, так что ей казалось, будто она прямо из сна падает в лес.

Старый Бильтмер следовал едва заметной колее, которая уходила на юго-восток и постепенно спускалась, отдаляясь от высокого плато, на склоне которого построен Флагстафф. Белый пик горы, снежные ущелья над лесом все больше скрывались из виду, пока дорога опускалась все ниже и ниже и лес смыкался за фургоном. Но при этом исчезала не только гора. Казалось, Тея очень мало уносит с собой сквозь лес. Тею словно отпускала так сильно утомлявшая ее в последнее время личность. Ее, как промокашка, впитывал высотный искрящийся воздух. Она терялась в волнующей синеве нового неба и высокой песне ветра в соснах. Старые поблекшие границы, которые отделяли ее, определяли ее, делали ее Теей Кронборг — аккомпаниаторшей Бауэрса, сопрано с неважным средним регистром, — все стирались.

Пока что у нее на счету сплошные неудачи. Два года в Чикаго не привели ни к чему. Она потеряла Харшаньи и не добилась большого прогресса с голосом. Она пришла к выводу: все, чему ее научил Бауэрс, имеет второстепенное значение, а в главном она не продвинулась. Ученическая жизнь закрылась за спиной, как смыкающийся лес, и Тея сомневалась, что сможет вернуться к ней, даже если захочет. Может быть, ей суждено всю жизнь преподавать музыку в захолустных городках. Неудача оказалась не такой трагичной, как можно было бы ожидать; Тея настолько устала, что не могла беспокоиться об этом.

Она возвращалась к самым ранним источникам радости, которые могла вспомнить. Она любила солнце, залитое светом одиночество песка и солнца задолго до того, как появились все остальные штуки, которые пристают к человеку и терзают его. В ту ночь, забираясь под перину в огромную немецкую кровать, Тея почувствовала себя полностью свободной от порабощающего желания преуспеть. Тьма вновь стала сладостным чудом, которым была для Теи в детстве.

II

Жизнь Теи на ранчо Оттенбурга была простой и полной света, как сами дни. Она просыпалась каждое утро, когда первые яростные стрелы солнца пронзали окна без занавесок в ее комнате на ранчо. После завтрака она брала корзинку с провизией и спускалась в каньон. И возвращалась обычно лишь на закате.

Каньон Пантеры похож на тысячи других — одна из отвесных расселин, которыми испещрен юго-запад США, настолько отвесных, что в темную ночь можно ступить за край любой из них и даже не успеть понять, что случилось. Устье каньона располагалось на ранчо Оттенбургов, примерно в миле от дома, и только в этой точке можно было спуститься в каньон. На первые двести футов от поверхности земли его стены представляли собой отвесные скалы с отчетливо