Песня жаворонка - Уилла Кэсер

Однажды утром мисс Дарси пришла в условленный час репетировать программу для концерта в Пеории. Она выглядела такой хрупкой, что Тее следовало бы пожалеть ее. Правда, она держалась преувеличенно, ненатурально бойко, и на смуглых щеках выделялись яркие пятна цвета лососины. Но узкая верхняя челюсть придавала лицу изможденный вид, а веки были тяжелы и вялы. При утреннем свете багровые круги под глазами выглядели жалко и не предвещали ни долгого, ни блестящего будущего. Малокровная певица с плохим пищеварением — не нужен провидец, чтобы предсказать ее судьбу. Если бы Тея когда-нибудь потрудилась изучить мисс Дарси, то увидела бы за всеми ее улыбками и игривыми замашками постоянный страх. Как Тея не могла понять причины успеха мисс Дарси, так и сама мисс Дарси их не понимала; она то и дело переводила дыхание и приподнимала брови, пытаясь поверить. Ее разговорчивость была неестественной, вымученной: когда мисс Дарси доверительно сообщала, сколько недостатков может преодолеть благодаря виртуозному владению головным резонансом, она пыталась убедить не столько собеседника, сколько себя. Беря ноту, которая была для нее слишком высока, мисс Дарси всегда вскидывала правую руку вверх, словно указывая высоту или давая точное измерение. Давным-давно какой-то учитель сказал, что она сможет «поставить» тон увереннее с помощью такого жеста, и она твердо верила, что это очень действенный прием. (Даже когда она пела на публике, ей с трудом удавалось удержать правую руку внизу; беря высокую ноту, она нервно сжимала пальцы, обтянутые белой лайкой. Тея всегда замечала, как напрягаются у нее локти.) Она неизменно выполняла этот жест с улыбкой благосклонной уверенности, словно действительно тыкала пальцем в нужный тон: «Вот он, друзья!»

Этим утром, в «Аве Мария» Гуно, когда мисс Дарси приближалась к пресловутой ноте «си», «Dans — nos а-lár— mes!»[108], рука взметнулась уверенно и размашисто, но голос едва поднялся выше «ля», куда бы там ни показывал палец. Часто — с нужными людьми — Бауэрс закрывал глаза на подобные вещи, но сегодня утром стиснул зубы и пробормотал:

— Боже!

Мисс Дарси попробовала снова, с тем же жестом, будто нанося последний штрих. Она склонила голову и лучезарно улыбнулась Бауэрсу, словно говоря: «Только ради вас!»

— Dans — nos а — lár— mes!

На этот раз она взяла «си-бемоль» и продолжила в счастливой уверенности, что справилась, но вдруг обнаружила, что аккомпанемент не идет дальше вместе с ней, и совершенно растерялась. Она обратилась к Тее, уронившей руки на колени:

— Ох, почему вы остановились именно тут? Это так утомительно! Теперь нам лучше вернуться к тому, другому крещендо[109] и попробовать оттуда.

— Прошу прощения, — пробормотала Тея. — Я думала, вы хотели все же взять тут «си».

И начала снова там, где указала мисс Дарси.

После ухода певицы Бауэрс подошел к Тее и лениво спросил:

— Почему вы так ненавидите Джесси? Ее маленькие отклонения от тона — приватное дело ее и публики и не причиняют вам вреда. Она хоть раз делала вам что-нибудь плохое? По-моему, она всегда с вами очень мила и любезна.

— Да, делала, — горячо парировала Тея.

Бауэрс заинтересовался.

— Что, например?

— Не могу объяснить, но я на нее зла.

Бауэрс рассмеялся.

— В этом нет сомнений. Я вынужден просить, чтобы вы старательнее скрывали свои чувства. Это… необходимо, мисс Кронборг, — добавил он, оглядываясь через плечо надеваемого пальто.

Он ушел обедать, и Тея сочла тему закрытой. Но под конец дня, в перерыве между уроками, принимая таблетку от несварения желудка и запивая водой из стакана, Бауэрс поднял взгляд и сказал иронично-умоляюще:

— Мисс Кронборг, сделайте милость, объясните мне, за что вы ненавидите Джесси.

Застигнутая врасплох, Тея отложила партитуру, которую читала, и ответила, не успев подумать:

— Я ненавижу ее из-за того, чем, как я всегда считала, должна быть певица.

Бауэрс уравновесил таблетку на кончике длинного указательного пальца и тихо присвистнул:

— И откуда же взялось ваше представление о том, какой должна быть певица?

— Не знаю. — Тея покраснела и заговорила шепотом. — Но полагаю, большей частью от Харшаньи.

Бауэрс никак не прокомментировал ее ответ, но открыл дверь следующему ученику, ожидающему в приемной.

В тот вечер Тея вышла с работы, когда уже стемнело. Она знала, что обидела Бауэрса. Каким-то образом она причинила боль и себе. Она чувствовала, что не вынесет ужина за общим столом в пансионе, рядом с пронырливым студентом-богословом, который пытался поцеловать ее на лестнице прошлой ночью. Тея пересекла Мичиган-авеню, подошла к озеру и двинулась вдоль кромки воды. Была ясная морозная зимняя ночь. Огромное пустое пространство над озером дарило покой и говорило о свободе. Будь у Теи хоть какие-нибудь деньги, она бы уехала. Звезды мерцали над широкой черной водой. Тея устало посмотрела на них и покачала головой. Она думала, что ее обуревает отчаяние, но на самом деле то была лишь разновидность надежды. Тее казалось, что она прощается со звездами, но на деле она возобновляла обет. Вызов, который звезды бросают людям, универсален и вечен, но они не получают иного ответа, лишь такой — краткую вспышку, отражение собственного света в глазах юных, необъяснимо стремящихся ввысь.

Богатый, шумный город, пресыщенный едой и питьем, — пустая оболочка; главная его забота — переварить обед и хоть на время убежать от гробовщика. Деньги, чины и успех — утешение бессильных. Фортуна благоволит к таким солидным людям и позволяет им спокойно обгладывать ухваченную кость. Она хлещет бичом по плоти более живой, по толпе голодных юношей и девушек, наводняющей улицы любого города. Их можно узнать по гордости и недовольству. Они и есть Будущее; им принадлежит сокровище созидательной силы.

III

Пока жилищные условия Теи были так переменчивы и зыбки, студия Бауэрса служила единственным постоянным фактором в ее жизни. Тея уходила из студии в неизвестность и спешила вернуться в нее из туманного хаоса. Тея сама до конца не замечала, как влияет на нее Бауэрс. Она уже неосознанно перенимала что-то от его сухого презрения и разделяла его озлобленность, не понимая ее причин. Цинизм Бауэрса казался ей честным, а любезность его учеников — фальшивой. Тею восхищало его жесткое обращение с неспособными. Глупцы заслуживали всего, что получали, и даже более того. Бауэрс знал, что Тея считает его очень умным человеком.

Однажды днем, когда Бауэрс вернулся с обеда, Тея передала ему визитную карточку, на которой он прочитал имя:

— «Мистер Филип Фредерик Оттенбург».

— Он сказал, что зайдет