Песня жаворонка - Уилла Кэсер

— Легко потерпеть неудачу, — снова заговорила она, — и, если я потерплю неудачу, вам лучше забыть обо мне, потому что я стану одной из худших женщин, которые когда-либо жили. Я буду ужасной женщиной!

В полумраке над абажуром он снова поймал ее взгляд и на мгновение удержал. Какими бы дикими ни были ее глаза, этот желтый блеск в самой глубине тверд, как алмазное сверло. Доктор с нервным смешком поднялся и легонько положил руку ей на плечо:

— Нет, не будешь. Ты будешь великолепна!

Не успел он сказать еще хоть слово, как Тея стряхнула его руку и выскочила из кабинета. Она убежала так быстро и легко, что доктор даже не услышал ее шагов в коридоре. Он откинулся на спинку кресла и долго сидел неподвижно.

Так уж устроена жизнь: любишь маленькую девочку с чудинкой, веселую, трудолюбивую, всегда в движении, спешащую, деловитую, и вдруг теряешь ее. Он думал, что знает этого ребенка как свои пять пальцев. Но об этой высокой девушке, которая вскидывает голову и вся сверкает, он не знал ничего. Ею двигают желания, амбиции, отвращения, которые для него темны. Одно он знал: старая, безопасная и легкая столбовая дорога жизни, прильнувшая к солнечным склонам, вряд ли снова удержит ее.

После этой ночи Тея могла просить у него почти что угодно. Он ни в чем не мог ей отказать. Много лет назад мелкая проныра с умело накрученными волосами и искусными улыбками показала ему, чего хочет, и он незамедлительно женился на ней. Сегодня вечером совсем другая девушка — одержимая сомнениями и молодостью, бедностью и богатством — показала ему неистовство своей натуры. Она вышла, все еще обезумевшая, не зная, что открыла ему, и не заботясь о том. Но для Арчи знать это означало принять на себя долг. О, он был все тот же Говард Арчи!

* * *

То июльское воскресенье стало переломным моментом; душевное спокойствие Теи не вернулось. У нее не получалось даже заниматься дома. В воздухе было что-то такое, от чего у нее перехватывало горло. Утром она уходила далеко, насколько хватало сил. В жаркие послеполуденные часы лежала на кровати в ночной рубашке и лихорадочно строила планы. Она практически поселилась на почте. Должно быть, тем летом она протоптала колею на досках тротуара, ведущего к почтовому отделению. Она дежурила там утром и вечером, когда мешки с почтой привозили со станции, и, пока письма сортировали и распределяли, ходила взад-вперед по улице под тополями, слушая, как ритмично стучит штемпелем почтмейстер Томпсон. Она жадно ловила любую весточку из Чикаго: открытку от Бауэрса, письмо от миссис Харшаньи, от мистера Ларсена, от квартирной хозяйки — что угодно, лишь бы убедиться, что Чикаго все еще существует. К ней вернулось то же беспокойство, что мучило ее прошлой весной, когда она преподавала в Мунстоуне. А вдруг она больше никогда не сбежит? Например, сломает ногу и будет вынуждена несколько недель пролежать в постели или заболеет пневмонией и умрет. Пустыня такая большая и жадная; стоит человеку споткнуться, и она высосет его, как каплю воды.

На этот раз, покидая Мунстоун, чтобы вернуться в Чикаго, Тея поехала одна. Когда поезд тронулся, она оглянулась на мать, отца и Тора. Они были спокойны и веселы, не знали, не понимали. Что-то натянулось у нее в душе — и лопнуло. Она плакала всю дорогу до Денвера и всю ночь на койке в вагоне продолжала рыдать и сама себя будила. Но когда утром взошло солнце, Тея была уже далеко. Все осталось позади, и она знала, что никогда больше не будет так плакать. Такую боль переживают только один раз; боль приходит снова, но человек уже закалился. Тея вспомнила, как уезжала в первый раз, с такой уверенностью во всем, с таким жалким невежеством. Вот дура! Тея сердилась на того глупого, добродушного ребенка. Насколько старше она стала теперь и насколько крепче! Она уходит сражаться и уходит навсегда.

ЧАСТЬ III

Глупые рожи

I

Сколько ухмыляющихся глупых рож! Тея сидела у окна в студии Бауэрса, ожидая его возвращения с обеда. На коленях она держала последний номер иллюстрированного музыкального журнала, в котором музыканты, великие и малые, назойливо рекламировали свои услуги. Каждый день после полудня она играла аккомпанемент людям, которые выглядели и улыбались так же. Ее начали утомлять людские лица.

Тея жила в Чикаго уже два месяца. У нее был небольшой приработок в церковном хоре, доходов от которого частично хватало на жизнь, а за уроки пения она расплачивалась, работая аккомпаниаторшей у Бауэрса каждый день с двух до шести. Ей пришлось оставить прежних друзей, миссис Лорх и миссис Андерсен, потому что долгая поездка с севера Чикаго в студию Бауэрса на Мичиган-авеню отнимала слишком много времени — утром час, а вечером, в час пик, полтора. Первый месяц Тея держалась за свою старую комнату, но спертый воздух в вагонах в конце долгого рабочего дня сильно утомлял ее и вредил голосу. Уйдя от миссис Лорх, Тея поселилась в студенческом клубе, куда ее привела мисс Адлер, утренняя аккомпаниаторша Бауэрса, интеллигентная еврейская девушка из Эванстона[105].

Тея брала уроки у Бауэрса каждый день с половины двенадцатого до двенадцати. Затем с итальянской грамматикой под мышкой шла обедать и возвращалась в студию, чтобы в два часа начать работу. Во второй половине дня Бауэрс занимался с профессионалами и с более продвинутыми учениками. Он считал, что Тея сможет многому научиться, если будет у него на уроках держать ухо востро.

Концертная публика Чикаго до сих пор помнит длинное желтоватое недовольное лицо Мэдисона Бауэрса. Он почти не пропускал вечерние концерты и обычно сидел где-нибудь в глубине зала, читая газету или рецензию и демонстративно игнорируя усилия исполнителей. По окончании номера он поднимал глаза от газеты ровно настолько, чтобы окинуть презрительным взглядом аплодирующую публику. У него было умное лицо с узкой нижней челюстью, тонким носом, выцветшими серыми глазами и коротко подстриженными каштановыми усами. Волосы — цвета перца с солью, редкие и безжизненные. На концерты он ходил в основном для того, чтобы