Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро
Непостижимо, что, несмотря на Стену и благоприятную для китайцев местность, как нападения Чингисхана восемью веками ранее, так и японцев позже увенчались успехом. Трагическая ошибка в обоих сражениях заключалась в том, что китайцы, вместо того чтобы прочно закрепиться в узких местах Цинлунцяо, разместили свою пехоту у подножия гор, у равнин, готовясь к наступлению.
Из окна поезда я любуюсь пейзажами, открывающимися в узком пространстве между гор. Столетие назад инженер Чжан Тянюй применил систему зигзагов для преодоления крутых уклонов, чтобы построить эту железную дорогу – гордость китайской нации, настолько значимую, что она упоминается в официальных путеводителях. И по сей день локомотиву приходится поднимать поезд таким образом, то толкая его спереди, то подталкивая сзади, с большими потерями времени, но успешно. Усатый инженер увековечен в бронзовой статуе, встречающей пассажиров на станции Цинлунцяо, а его тело покоится в величественной гробнице неподалеку, словно у генерала, стяжавшего славу для своей родины.
И действительно, маленький пухленький Чжань Тянюй из тропического Гуандуна, привезший свои кости, чтобы упокоиться на Стене, по-прежнему почитается как легендарный герой. Он был одним из немногих удачных вложений маньчжурского двора, отправившего его в 1872 году в Америку для обучения в Йельском университете по специальности «железнодорожное строительство».
Не очередной ли это парадокс Китая? Несомненно, особенно если вспомнить, что в 1900 году императрица Цыси так ненавидела железные дороги, что подстрекала боксеров включить «огненные экипажи» в список объектов, подлежащих уничтожению.
За два года до триумфального открытия этой дороги отважные автомобилисты, участвовавшие в июне 1907 года в пробеге Пекин – Париж, выигранном итальянским дуэтом Боргезе – Барзини на легендарной Itala под управлением Этторе Гвиццарди, с трудом преодолевали путь через это узкое, окаменевшее ущелье.
Луиджи Барзини вспоминал, что автомобиль смог пройти только благодаря тому, что его буксировали китайские грузчики, а чтобы кузов не разрушился об скальные выступы, его обвязали бамбуковыми шестами.
И все же в XIII веке голодные орды Чингисхана сумели пройти через ущелье, а оттуда на протяжении трех поколений распространялись по всей Зеленой империи.
Вспоминается понятное нежелание императорского советника На Дуна разрешить тогдашним qiche[216] – пыхтящим «топливным повозкам», которых так боялись китайцы, – совершить невероятное путешествие из Пекина в Париж через теснины Цинлунцяо.
В своем воображении, сбитом с толку непонятной новизной иностранных автомобилей, он видел армию мародеров в qiche, смело спускающуюся с грозного нагорья, и уже с ужасом представлял себе последующее вторжение всех извращенных демонов варварского Запада. Бедный На Дун, квадратный и вспыльчивый, представлялся мне бродящим толстым и злым по Запретному городу в тщетной попытке убедить Цыси запретить указом эту дерзкую авантюру. В его глазах qiche, пришедшие с далекого Запада, были страшнее монгольских полчищ, спустившихся из той роковой долины, чтобы захватить Страну гибискуса. Напрасный страх, ведь путешествие на машине оказалось возможным, но совершенно бесполезным в своей сути. Только коням Чингисхана удалось преодолеть этот непроходимый путь – тот самый, по которому затем поднялись монголы, бросив свою богатую добычу, чтобы вернуться в бескрайние просторы Предков.
И теперь лишь поезд остается здесь полновластным хозяином, пыхтящим и свистящим в каждом тоннеле. Ущелье настолько извилистое, что, высунувшись из окна, можно почти коснуться рукой острых скал. Но стоит миновать последние обрывистые долины меж валунов и оврагов, как горизонт сразу становится широким и величественным. Последние гребни Стены выходят на край пропастей. На самых высоких вершинах возвышаются древние сторожевые башни – груды камней, медленно разрушающиеся. Руины этих башен усеивают вершины и множатся, словно эхо в надвигающейся степи. Это остатки уже не Стены, а башен великой монгольской военной империи, которая от Чингисхана до Тамерлана простерла свое господство от Балатона[217] до Японского моря, пересекая степи и пустыни, горы и леса.
Здесь земля уже иная, и водораздел отделил одни ландшафты от других: за извилистыми горами осталась зелень полей и лесов, а по эту сторону – выжженная желтизна песчаных глин. Но это все еще Китай, что видно прежде всего по упорству крестьян, которые повсюду разбивают сады, возводя ограды из циновок, чтобы укрыть их от ветров, поддерживая даже самые хрупкие саженцы тростником, с любовью поливая каждый корешок, каждое семя, доверенное тонкой и пыльной почве. И вот они, одетые в синие одежды, с отчаянной самоотверженностью ухаживают за своими крохотными садами, отвоеванными у пустыни. Вокруг – бедные домишки из песка и глины, терпеливые ослики спотыкаются на ухабистых тропинках.
Поезд несется сквозь тусклую желтизну к другим синим горам. Там, согнутые страшными зимними ветрами, рядами высажены тополя. С наступлением лета их зеленые кроны украшают пыльные болота, окружают деревни, укрепленные низкими стенами, вьются вокруг маленьких домиков, где снуют черные поросята, куры и дети. На горизонте маячит большой город, а перед ним – бесплодные пригороды с монгольскими домиками, каждый из которых обращен внутренним двором к закату, без единого окна на север. Стены и перегородки разделяют пространство, стягивают улицы, разбивают кварталы, словно большая шахматная доска с множеством досок внутри, одна в другой, другая рядом, еще одна напротив. На крохотных подворьях старики и дети живут вместе с животными, ожидающими скромного ужина.
Мы делаем остановку в Чжанцзякоу, более известном по старому монгольскому названию Калган. В прошлом это был главный караванный центр на краю Гоби, первый крупный город за Великой стеной для путешественников, направлявшихся из Пекина в священную Ургу Живого Будды, будущий Улан-Батор. Калган, перекресток азиатских народов, империя шкур и шелков, опиума и чая, где встречались бородатые караванщики Гоби и гордые охотники Джунгарии, грузные маньчжурские наемники и угодливые китайские торговцы. Здесь были дешевые бордели, предлагавшие насладиться почти дикарскими объятиями перед встречей с бескрайними апокалиптическими далями. Из Калгана отправлялись царские посольства ко двору Сынов Неба, святые миссионеры странствовали по мистической Тартарии, здесь гунны набирали свирепых всадников, которых Аттила победоносно повел к Дунаю[218]. От древнего караванного фольклора Калгана мало что осталось, если вообще что-то сохранилось. Уцелела лишь торговля пушниной, а над современным Чжанцзякоу, который я вижу из окна, возвышаются трубы, извергающие застоявшийся едкий дым.
В вагоне-ресторане я встречаю необычную пару, сразу привлекающую внимание громким ворчанием мужа – крупного мужчины с густыми мавританскими бровями и седыми волосами. Он хромает, опираясь на трость с серебряным набалдашником, изъясняется на безупречном французском, но
