Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро
– Мон шери, – мягко, но настойчиво говорит она. – Не забывай, что мы в Китае!
Тогда он впадает в ярость:
– Что, этот гребаный Китай еще не закончился?!
Ей остается лишь смотреть на него умоляющим взглядом, но он не внемлет доводам, ругается и требует еще еды, жаждет холодных напитков, готов оплатить весь поезд.
– Полюбуйтесь на это! – и он швыряет на стол пачку юаней, от вида которой даже у проводника, наблюдающего за сценой со стороны и потягивающего пиво «Циндао», глаза на лоб лезут.
– Ну и сброд, – шепчет индиец за соседним столиком. Он объясняет, что работает дипломатом и направляется в свое посольство в Улан-Баторе, а в Пекин заглянул на пару дней, чтобы прикупить одежду и трехколесный велосипед для своего ребенка.
– Разве в Улан-Баторе нет ни одежды, ни даже игрушек? – удивляюсь я.
– Сами все увидите, когда доберетесь до Улан-Батора. Вы ведь туда едете, а не проездом, как те французы? Пекин – ближайший оплот цивилизации.
– Тридцать часов на поезде, а между ними две тысячи километров пустыни! – восклицаю я.
– Вы впервые в Монголии? – спрашивает индиец.
– Да, мне не терпится увидеть все своими глазами.
По мере приближения к Датуну почва становится настолько сухой, что даже трава не растет. Вдоль дороги тянутся ряды тополей, поваленных ветрами, дороги покрыты щебнем, а деревни будто слеплены из желтой глины.
Вдоль широкой долины с обеих сторон железную дорогу сопровождают бесплодные, желтые и фиолетовые горы под причудливым небом облаков, белых облаков Монголии. Пустырь местами покрыт соцветиями сирени, напоминающими жалкие гроздья, разбросанные по страшной глиняной корке. Мы проезжаем мимо многочисленных товарных поездов, груженых углем. Ландшафт находится в полном упадке, испещрен оврагами и оползнями, где невозможно даже вообразить какое-либо плодородное земледелие. Земля будто покрыта нежным бархатисто-зеленым мхом. Редкие курганы, некоторые с грубыми надгробиями, указывают на сельские кладбища и намекают на затерянные деревушки. В этом сюрреалистичном пейзаже они приобретают сакральное значение, словно путевые камни, ведущие в небытие, ожидающее нас впереди. Изредка на фоне желтой земли мелькают прожорливые стада, а одинокие пастухи с торжественным безразличием провожают поезд взглядом, облаченные в черные лохмотья, с обожженными солнцем конечностями.
Над Датуном возвышаются гигантские строительные краны угольных шахт и исполинские дымоходы тепловых электростанций.
А вокруг – разрушающиеся глинобитные деревни, населенные крестьянами в черных одеждах с головами, обмотанными платками. Земля уже не желтая, а черная. Угольная пыль покрывает все вокруг, едко танцует в воздухе, оседает на деревьях, пачкает овощи и лица людей. Поезд продолжает путь, и на протяжении нескольких километров кажется, будто мчишься по дну шахты – настолько черна земля. Постепенно мы поднимаемся на плато, где воздух вновь становится прозрачным, а небесная твердь обретает былое величие, прорезаемая громадными белыми облаками.
Бескрайние пространства за Датуном открывают взору чудесную игру между небом и землей, между синим и желтым, в сущности, двумя главными красками этого пейзажа. Бездонная синь сменяется томной охрой, и наоборот. И больше ничего, кроме поезда, который медленно карабкается вверх, пыхтя и пересекая древние караванные пути, изрытые, словно борозды, в желтой окаменевшей грязи, усыпанные валунами, указывающими дорогу в нереальной пустоте, обрывающейся с неба.
Цзинин – последняя станция перед выходом в пустыню. Под ярким монгольским солнцем маленькое белое здание слепит глаза своим сиянием. Смуглая толпа с удивлением разглядывает иностранный поезд. Лица уже не китайские, исчезла глянцевая слоновая кость вялых ханьских физиономий. Эти новые люди высоки и крепки, их коричневые лица – глиняные горшки, обожженные солнцем, с черноватым налетом, редко смываемым водой. Пылающие глаза, раздраженные ветром, режущим, как лезвия, и ослепительной яркостью неба, смотрят глубоко раскосым, лукавым взглядом.
Очнувшись после остановки в Цзинине, грузный тунисец озирается по сторонам. Он что-то бормочет, и люди вдруг шарахаются от него, будто увидели нежданного демона. На их матовых лицах мелькает подобие улыбки, с оттенком насмешки над этой неожиданной бледной, дряблой, монументальной фигурой. Мадам тоже бросает недоверчивый взгляд в окно, и ее пышные рыжие волосы вызывают громкий хохот, а растерявшихся детей матери тут же подзывают к себе, тыча пальцем в невидимое чудище. Но вот прибывает длинный пригородный состав из Баотоу и Хоххота, и переполненную толпой платформу больше не видно. Зато не менее изумленные новоприбывшие теперь разглядывают нас, вытягивая шеи, чтобы заглянуть в наши купе, и с любопытством изучая все вокруг. Они взбудораженно толкаются, окликают, тычут пальцами и удивленно таращатся на нас. Их лица покрыты патиной древних скал, и лишь глаза светятся по-детски.
Свет тартарского нагорья прям и безжалостен, освещая бескровный пейзаж и ярко бьющий по глинобитным деревням. Черные фигуры крестьян и пастухов с библейской медлительностью движутся по просторам, залитым слепящим сиянием. По пыльным тропам, пронизывающим необъятную и призрачную Гоби, грозно продвигаются караваны. Это и шерстистые верблюды-бактрианы, груженные углем, и телеги с колесами, полными, как жернова, которые покорно тянут неповоротливые ослы, и одинокие путники, закутанные в длинные кожаные плащи, утепленные мехом, овечьими или козьими шкурами. Все они вместе встречают ледяные звездные ночи под завывания ветра, воющего и рычащего, словно голодный пес.
На этом нелегком пути нет гостеприимных гостиниц, и приходится греться, завернувшись в вонючие шкуры у тусклого костра из сушеного навоза. Единственное утешение – котелок чая. Затем, сбросив меховые шапки, путники засыпают вместе с животными в импровизированном караван-сарае, погружаясь в глубокий сон, пока первые лучи солнца не разбудят ослов с их ржанием и собак с их лаем. Тогда верблюды с укоризненными мордами лениво приоткроют глаза, погонщики разожгут костер, чтобы выпить на рассвете котелок чая, и отправятся в путь, к далеким местам назначения. Никаких волнений, лишь тихая усталость, топот копыт, яркое солнце и резкий ветер.
Железная дорога пролегает по тысячелетним тропам мулов. Время от времени попадаются кучки хижин с маленькими глинобитными овчарнями. Далекие стада бродят в пустоши в поисках пучка травы или дикого чертополоха, забытого людьми. По бескрайнему бирюзовому
