Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро

позволяют не до конца исправившемуся мелкому буржуа вроде меня путешествовать с роскошью первого класса. Но этого мало. Усложняют и без того непростую пролетарскую мечту китайцы, которые, как известно, падки на комфорт и подвержены оппортунизму. И вот, по доброму совету, а может, и за небольшое вознаграждение, которое дал неведомо откуда взявшийся проворный Лу Синь своему железнодорожному приятелю, мне выписали единый льготный билет, забронировав обе мягкие полки в купе. А поскольку до Улан-Батора никаких других бронирований не допускается, становится ясно, что я буду путешествовать с комфортом в гордом одиночестве, всецело сохраняя свое экстравагантное буржуазное уединение. Ситуация настолько явно складывается в мою пользу, что путешествие самолетом в этот момент показалось бы куда менее комфортабельным. И действительно, одна из двух маньчжурок тут же церемонно подходит, чтобы поднести чай, к которому, в отличие от предлагаемого китайцами, прилагается сахар, такой же кусковой, как в советском Аэрофлоте. Я, в ответ на любезность, которая, разумеется, включена в стоимость мягкого обслуживания, вручаю ей шоколадку и, конечно же, смягчаюсь, когда она отвешивает учтивый, хотя и не по уставу, поклон.

Итак, я отправляюсь покорять Монголию с несколькими весьма определенными идеями, и мне кажется, что маленький кусочек этой пустыни уже крепко держится в моих руках. Между тем на тротуаре собирается толпа опоздавших, возбужденных и шумных людей, ведущих за собой любопытных детей и дряхлых стариков, но прежде всего – огромный багаж, пузатые свертки, домашнюю утварь, клетки с курами. Это похоже на людей, отправляющихся в библейское переселение, в места, откуда нет возврата. И возможно, так оно и есть: люди едут в отдаленные районы Внутренней Монголии[215], еще дикие и требующие огромного труда для освоения, нечеловеческого китайского труда, неведомого другим народам.

Хриплым звоном электрического звонка поезд медленно трогается с места, скользя вперед столь же незаметно, как корабль, отчаливающий от причала. Вскоре на меня обрушивается яркий свет летнего солнца. Мы проезжаем мимо серой громады Дунбяньмэнь, древних Ворот Восточных Возможностей, сохранившихся, возможно, лишь благодаря своему благозвучному названию. Я ощущаю, что мне необходима эта восточная возможность в только что начатом путешествии, и принимаю ее как дар судьбы, хотя Дунбяньмэнь напоминает выжившее пиратское судно, возвышающееся над укрощенным пространством лачуг и орешника, которые пока устояли перед яростью бульдозеров. Глянцевая чернота рогатых крыш чередуется с влажностью серых тартарских стен – последние свидетельства старого Пекина, который скоро будет полностью стерт с лица земли. Древняя Астрономическая обсерватория, когда-то самое высокое здание в Небесном городе, теперь представляет собой незначительный маленький объект в тени небоскребов Цзяньгоумэнь, воздвигаемых гигантскими японскими кранами.

Современный Пекин движется вперед с иконоборческим высокомерием, словно ярость строительного разгула доставляет оргазмическое удовольствие. Древняя геометрия «тысячи разрезов», возвышенная, как будто вдохновленная божественным разумом и расшифрованная в безупречном законе фэн-шуй, была безжалостно уничтожена завоевателями. Дунбяньмэнь – это все, что осталось от огромного круга тартарских стен, окружавших город. Инновационное безумие двадцатого века сровняло их с землей, вооружившись киркой, заправленной вонючей капустой и супом из тофу. Как печальна судьба этой небесной столицы, задуманной поражать богов и разграбленной с кощунственной яростью собственным народом. Разрушение, над которым многие пекинцы сегодня проливают напрасные и запоздалые слезы.

Проезжая последний грузовой двор, Пекин растворяется в огромных пригородах среди уродливых обшарпанных многоэтажек, дымящихся фабрик, огородов и лачуг, окруженных невысокими стенами. Солнечный июнь озаряет своим благотворным светом пыльную нищету, маленьких людей, которые, словно на картинах Ван Дагуана, толпятся на хаотичных улицах, мулов, волочащих тяжелые телеги, грязных грузовиков, где толпы рабочих держат мотыги и лопаты, словно солдаты, идущие на фронт, на извечную грязь, царящую в крестьянских деревнях, погрязших в зловонных трясинах.

Сельская местность постепенно раскрывает свои роскошные просторы, поглощая бесконечную нищету. Коричневый цвет спелой пшеницы сменяется гнилостной зеленью рисовых полей. Стены тополей создают шахматные узоры, бесконечно сменяющие друг друга, создавая иллюзию величественного порядка под нежным фарфоровым небом. Насладившись непередаваемой симфонией летней зелени, поезд устремляется к синим горам, рассекающим горизонт.

На станции Нанькоу воздух становится легким и свежим, как в лесу. С величественной дымчатой равнины грозно взирают скалистые горы. Сначала поросшие лесом, затем суровые и неприступные. У их подножия ютятся убогие, пыльные деревушки, к которым ведут изнуренные солнцем дороги и нескончаемый поток велосипедов, грузовиков и повозок. Еще несколько неспешных километров в гору, сквозь маленькие туннели и обратно, и Великая стена предстает перед глазами почти внезапно.

Желтый беззубый дракон с обломанными гребнями причудливо карабкается по диким скалам; на коротких отрезках он изящно покоится на холмах, круто обрывается, прочерчивая овраги, а затем вновь взмывает вдоль головокружительных стен.

Из окна поезда Стена поражает тем, как она взбирается и извивается по зубчатым скалам гор.

Смесь камней, изъеденная ветром и дождем, сохраняет свою прочность на протяжении столетий, хотя рухнувшие башни и осыпавшиеся крепостные стены создают ощущение апокалиптического поражения. Однако за последние два столетия империи возникали и рушились, династии восходили на престол и исчезали, могучие армии сталкивались, терпели поражения и одерживали победы, тысячи флагов сменяли друг друга, тысячи жестоких властителей устанавливали законы, которые должны были действовать «десять тысяч лет», но Стена по-прежнему здесь, одинокая, пережившая историю, покрытая шрамами, но все еще стоящая, бросая вызов проливным дождям и испепеляющей жаре, снежным бурям и бичующим ветрам.

Подъезжая к ее воротам, монгольские, тартарские, маньчжурские, туркменские и персидские караванщики останавливались, охваченные благоговением; даже верблюды, лошади, мулы и ослы на протяжении тысячелетий инстинктивно чувствовали необходимость приостановиться перед въездом в Китай, как будто они пришли из ниоткуда и собирались пройти через ворота священного небесного царства.

Преодолев перевал Нанькоу, локомотив с усилием взбирается на перевал Цинлунцяо. Крошечная станция почти упирается в скалу, а Великая Китайская стена вместе с ущельем спускается к краю насыпи. Могучий хребет теперь погружен в тень, а очертания крепостных стен резко вырисовываются на фоне неба. Кажется, будто они вырастают из скалы, сливаясь воедино с горой. Это последний бастион на границе с бледным монгольским плато, и головокружительная отвесная стена вызывает почтительный трепет. В этот момент человек исторически покидает Китай, а гигантская нависающая стена – та самая, через которую на протяжении веков прорывались свирепые монгольские орды, скачущие из степей на своих боевых конях, чтобы покорить Поднебесную. Красота этого места таится в суровости скалистых утесов. Это похоже на край мира, где обитают великаны, а над ними бесшумно парят орлы. Взглянув на узкую долину, понимаешь, что стратегически ее очень легко защищать. Даже без тройного кольца высоких стен имперским солдатам, расположившимся на вершинах гор, не составило бы