Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро
Это неистовое скопление переменчивых, клубящихся облаков предвещает песчаную бурю, которая действительно настигает нас сразу за лунной деревней Вуланхада, на розоватом краю пустыни. Внезапный желтый вихрь окутывает пейзаж золотистой пылью. Все вокруг кажется размытым, мимолетным, призрачным, будто увиденным глазами пьяницы. Облака, еще мгновение назад белоснежные, становятся желтыми, как взбитый гоголь-моголь. Караваны движутся подобно бесшумным теням, верблюды сутулятся, высоко задрав морды, не обращая внимания на пыль, слепящую ноздри и людей в шерстяных плащах. Бактрианы величественно шагают посреди бури, словно погруженные в свою стихию, и кажутся почти счастливыми. Их колышущиеся силуэты едва различимы в тусклом свете солнца – ленивого, торжественного, непременно азиатского.
Желтый цвет, окутавший все вокруг, ощущается легким шелестом песка, бьющегося в окна. Песчинки проникают сквозь щели и оседают повсюду тонкой вуалью. Вдали, в золотистых сумерках, проплывают деревни, укрытые за стенами и перегородками. Несколько мужественных бородатых мужчин стоят вдоль железной дороги, наблюдая, как поезд внезапно выныривает из пыльной завесы и тут же исчезает в вихре, бесполезно бушующем над пустынным горизонтом.
Небо и земля равнодушны к колдовской ярости ветра, а опаловая атмосфера убаюкивает душу, напоминая мне о тихих туманных днях в долине По. Монгольские проводницы достают из шкафов электрические пылесосы и принимаются очищать вагон от надоедливой пыли. Я чувствую, как она хрустит на зубах, жжет глаза, и вдыхаю ее сухой, мучнистый запах. Запах пустыни. Стоит буре утихнуть, как пейзаж внезапно снова обретает яркость, хоть солнце уже клонится к закату.
Пески Гоби окрашиваются в нежно-розовый цвет, ветер сминает их в мелкие фиолетовые волны, словно дно моря. В пустом, безмятежном горизонте скрыт символ, ожидающий разгадки: возможно, это тайна бесконечности.
Закат взрывается роскошными охристыми драпировками, полыхает сиянием имперских шелков, насыщенным янтарно-желтым, разбавленным ослепительно-серным солнцем. Это апофеоз небытия, сверкающего на дне древнего океана. Эрлянь заявляет о себе жалкими лачугами, наполовину утонувшими в песках, и длинными дымящими трубами. Он напоминает караван, остановившийся на ночлег среди высоковольтных опор и мощных радиостанций. Можно сказать, что это передовой форпост на границе. Здесь заканчивается Китай.
Уже половина девятого, а свет все еще торжественный, рассеянный солнцем, которое, кажется, зависло в воздухе. Дымчато-желтый цвет, окутывающий границу, производит трагическое впечатление, словно это тыл военного поста, где только что отгремела битва. Таможенники и полицейские выстраиваются в очередь на тротуаре.
Поезд останавливается с визгом тормозов и неизбежной суматохой. Паспорта сданы, проверка багажа проходит быстро. Тунисский торговец раздражен тем, что его разбудили посреди глубокого сна. Он выглядывает из своего купе, завернувшись в простыни, и хриплым голосом спрашивает, все ли мы еще в Китае. Да, мы по-прежнему в Китае, но на границе, – объясняет ему женщина.
– Encore en Chine? Chine de merde![219] – зевает он с отвращением.
Нужно выходить, ждать два часа, но он шумно отказывается. Маленькая китаянка-полицейский настойчиво уговаривает его остаться, но дает понять, что до отправления он будет заперт в своем купе.
– Moi? Fermé moi? Avec la clef?[220] – кричит разгневанный здоровяк. – Еще не родился тот, кто запрет меня в гребаном купе! En plus en Chine![221]
Я выхожу, не зная, чем все закончится. Угольный локомотив тянет вагоны, ведя состав к ангару, где тележки будут заменены из-за отличающейся ширины монгольской колеи. Слышу, как разглагольствует тунисец, но мощный свист поезда перекрывает его голос.
Станция Эрлянь выглядит внушительно, но ничем не отличается от любой другой китайской станции. В просторном зале ожидания царит суматоха, окутанная сизым дымом. Пассажиры ринулись в единственный маленький магазинчик, запасаясь консервами и напитками. Понимая, что после Эрляня с едой будет туго, я тоже покупаю две большие пачки печенья.
Группы китайцев расположились прямо на полу, поедая свои припасы и попивая газировку. Таможенники и полицейские с опаской прохаживаются вокруг, почесываясь и сплевывая. В одном из углов выделяется группа монголов в грязных туниках и кожаных сапогах. Это пастухи, тайком пересекшие границу, чтобы вернуть отбившееся стадо. Их продержали неделю на допросах, и теперь они впервые возвращаются на поезде. Напуганные, но старающиеся не показывать этого, они смотрят на китайцев с нескрываемым презрением.
– А что с овцами? – интересуюсь я у таможенницы, которая на достаточно хорошем английском объясняет мне ситуацию.
– О, они уже вернулись в Монголию на поезде. Мы действовали очень быстро, даже не успели их допросить, – со смехом отвечает она.
Осмелюсь заметить, что неделя допросов кажется мне чрезмерной, намеренно провоцируя ее.
– Вовсе нет, нам нужно было убедиться, что под этой дикой одеждой не прячутся шпионы.
– Шпионы? А за чем шпионить в пустыне? Не думаете же вы, что я поверю в такую чушь.
Таможенница строго смотрит на меня прищуренными глазами, на мгновение задумывается, а потом восклицает:
– Вам не понять. Монголы – воры и лжецы. Больше шестидесяти лет они работали шпионами на русских. Неужели вы думаете, они изменились только потому, что русские заключили с нами мир? Нет, господин, монголы по-прежнему остаются ворами и шпионами.
Я перевожу взгляд на жалких людей в грязных туниках, скорчившихся в углу. Они представляются мне скорее несчастными, обреченными на жизнь в аду Гоби, чем оплачиваемыми шпионами. Но ненависть в этих краях, тысячелетняя ненависть, разделяющая монголов и китайцев, как кошек и собак, не поддается искоренению. Достаточно посмотреть, как они глядят друг на друга исподлобья, будто выслеживая, чтобы понять истинные чувства, которые движут этими народами.
Ночь миновала, и мы вновь отправляемся в путь. С вокзальных динамиков льется меланхоличная музыка. Полицейские и таможенники, выстроившись в ряд на перроне, стоят настороже. Поезд медленно трогается с места под звуки этой музыки, переходящей в почти маршевые аккорды. Это прощание.
Крупный тунисец спит, а его спутница подходит к окну, чтобы глотнуть свежего воздуха. Ночное небо усыпано звездами. Проехав немного, поезд останавливается. Вокруг простирается голубая пустыня, вдали мерцают редкие огни. Я выглядываю и вижу каменную арку, своего рода триумфальные ворота, под которыми проезжает наш состав. Это граница между Китаем и Монголией, освещенная двумя прожекторами.
Еще один перегон в темноте, и мы вновь останавливаемся. Станция Замын-Ууд почти безлюдна, она напоминает горную церквушку с приземистой колокольней. Мы не выходим, монгольские полицейские и таможенники поднимаются в вагоны и начинают обыск, откручивают потолочные панели, заглядывают внутрь с фонарями. Они тщательно осматривают каждый уголок, проверяют багаж, проходя мимо пассажиров. От них исходит запах
