Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро
Эти знаменитые маленькие ножки, эвфемистично называемые «золотыми лилиями», на самом деле чаще всего источали зловоние, несмотря на благовония. Конечно, они мешали нормально ходить, но считались признаком добродетели и красоты: ни один уважающий себя богатый человек с твердыми моральными принципами никогда бы не женился на девушке с «большими» или обычными ступнями. Такие ноги могли быть только у крестьянок или служанок – женщин, которым приходилось работать, а не у «настоящих дам».
Несмотря на очевидные физические страдания, обычай бинтования ног на самом деле был настоящим символом высокой моды, поводом для восхищения и уважения. Чем выше был статус женщины, тем меньше должны были быть ее ступни. Покидать дом следовало с размахом, на носилках или, в крайнем случае, в седане или на транспортном кресле. Реальность была жестокой.
В возрасте трех лет девочкам ломали кости пальцев на обеих ногах, затем загибали их внутрь, а большой палец насильно прижимали вдоль подошвы к пятке. Этим занимались специальные женщины, и изуродованную ступню часто приходилось разбинтовывать, мыть, дезинфицировать и снова туго стягивать, пока не образовывалась огромная мозоль, которую втискивали в крошечную остроносую туфельку, обычно из вышитого шелка или мягкой овчины.
Когда в 1920-х годах республиканское правительство начало бороться с этим варварским обычаем с помощью запретов и разъяснительных кампаний, оно получило мощный отпор, особенно среди самих женщин, которые были его носительницами или, скорее, жертвами. Отказаться от бинтования ног или не делать этого своим дочерям считалось нарушением приличий и признаком отсутствия вкуса.
Националистическая партия Гоминьдан даже создала специальное Министерство ступней, которое занималось искоренением (правда, весьма неэнергично) этого обычая, а также еще одной традиции, на сей раз мужской: ношения так называемого «свиного хвоста» – длинной косы, завязанной узлом, которая начиналась от затылка и иногда достигала пяток.
Как я уже упоминал, это был символ маньчжурского завоевания – с 1644 года все китайские подданные были обязаны носить косу по тартарскому обычаю, а тем, у кого не хватало своих волос или кто был лысым, приходилось довольствоваться париком.
В империи Цин несогласие с ношением косы каралось смертью. По этому поводу есть известный анекдот. Маньчжур сказал: «Либо коса, либо голова». Китайцы ответили: «Бери голову!»
Оба обычая были впоследствии отменены Мао. Для женщин он сделал еще больше: объявил, что они – «вторая половина Неба». Я успел вовремя, в 1980-х годах, увидеть, как последние женщины с «золотыми лилиями» шагают нетвердой походкой, энергично поддерживаемые своими внучками, твердо стоящими на «пролетарских» ногах.
Сегодня женщины играют отнюдь не второстепенную роль, и во многих сферах деятельности они опережают мужчин, командуя ими (например, в коммерции, туризме, ремеслах и сфере услуг). На последнем Всекитайском собрании народных представителей (13-м, в 2018 году) женщин-депутатов было 742 из 2980 избранных, или 24,9 %, что на 43 больше, чем на предыдущем. Все еще меньшинство, но с растущей тенденцией, в том числе благодаря давлению женской психологии ассоциаций, занимающей все более значительное место в динамичном китайском обществе.
Однако женщины в Китае, несмотря на провозглашенное гендерное равенство, все еще не полностью избавлены от предрассудков о «другом качестве» мужского труда. Допускается, хотя и с периодическими политическими заявлениями, что женщинам платят меньше за те же задачи, при этом часто им поручаются более деликатные и качественные задания.
Широко распространенный, но не декларируемый матриархат по сути является гарантией функционирования семьи, в том числе в мелочах. При этом мужчина хорошо приспособлен к выполнению домашних обязанностей, которыми раньше занимались женщины, например, к приготовлению пищи. Думаю, можно утверждать, что китаянки, не будучи «феминистками», обладают достаточной властью над своими мужчинами. Я неоднократно был свидетелем уличных ссор между молодоженами, за которыми, конечно, наблюдала компания «зрителей», и в итоге первой всегда уходила девушка, не забыв нехило ударить несчастного спутника сумочкой по голове.
Капиталистический «товарищ» Лю
Старый отель «Cathay», переименованный в 1950 году в «Отель мира» и его вечная атмосфера интриги ни в чем не уступают наступающему новому времени. Не меняющийся уже более столетия, с его жалким джазовым оркестром, каждый вечер наполняющим вестибюль принудительной веселостью, этот реликт старого Шанхая остается наиболее понятным символом новой метаморфозы, которая с яростью обрушилась на мегаполис.
Шанхай! Шанхай! Нет в мире города, сравнимого с ним по запутанности двусмысленностей и неизменной широте пороков, по злокачественности заразы, которая смогла пронестись нетронутой даже через свирепые маоистские кампании электрошока и насильственного перевоспитания.
Вот он, идеально восстановленный Шанхай золотой эпохи, с его причудливой каруселью соблазнов на триста девяносто градусов, сверкающий в своей неоновой фантасмагории, роботизированный в демонстрации силы, высокомерный в показной роскоши, вырвавшейся на свободу, словно под давлением пружины после того, как она была подавлена утопией равенства во время революции. Парадоксальным образом исчезла и та бесконечная серость, которая так ужасала Андре Мальро – и не только его, разумеется.
Шанхай – самый капиталистический город на Востоке и единственный в Китае, где существует неизвестный в этих краях класс – буржуазия. Разгромленная с невиданной жестокостью суровым коммунизмом Мао, шанхайская буржуазия, еще процветавшая в 1949 году, была вынуждена прожить сорок лет в катакомбах, питаемая непоколебимой верой, раз ей удалось всплыть на поверхность после моросящего дождя ранней осени. И надо видеть, с какой ностальгией она вспоминает свое классовое сознание.
Старые капиталисты, заключенные в тюрьму для промывки мозгов, превращенные в безымянных рабочих на самых позорных участках своих бывших фабрик, судимые своими рабочими, лишенные всего имущества, выставляемые на всеобщее обозрение на политических демонстрациях как «отрицательные примеры», удивительным образом выжили в урагане Шанхайской коммуны и теперь снова стоят у руля во имя «социализма китайского типа», награждаются патриотическими почестями и преподносятся как «образцы для подражания».
Мы беседуем с одним из них, Лю Няньци, наследником миллиардного состояния: у его отца были угольные шахты, банки, порты, склады, шерстяные фабрики, цементные заводы, химические предприятия, текстильные и спичечные фабрики и заводы эмалированной посуды.
Господин Лю получил образование в Кембридже и, в отличие от отца и братьев, когда Народная армия вошла в Шанхай, не укрылся в Гонконге, а остался дома, «чтобы заботиться о благе семьи». Его не щадили: он подвергался преследованиям и унижениям, даже попал в тюрьму. Позже его реабилитировали, объявили «национальным капиталистом» и даже избрали в Народное собрание – парламент – в качестве представителя буржуазии. В конце 1970-х ему разрешили поехать в Гонконг к братьям: «Конечно, они жили хорошо и лучше меня, но каждый день они ломали голову, как заработать еще больше. А я
