Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро
Сяо Чжу принес нам несколько туристических брошюр: в одной из них говорилось, что «Шанхай превратился из города потребления в город производства». Молодой человек спросил, не хотим ли мы посетить какие-нибудь фабрики, но у нас не было оснований сомневаться в прочитанном: тяжелый труд был слишком очевиден не только по бесконечным дымящим трубам, но и по неустанной суете грузовиков, телег, повозок и тележек, влекомых потными артелями мужчин в поношенной одежде с немыслимыми грузами на плечах.
Цемент, сталь, кирпичи, стволы деревьев, непрестанный труд, сутолока занятых людей, пестрый узор профессий и ремесел, который то рассеивается, то сгущается в старом городе вокруг сада Мандарин Ю – лабиринта павильонов, растений и водоемов с серыми остроконечными крышами и белыми стенами, игры нескончаемых сюрпризов в неожиданной тишине, где птицы нашли приют в изобилии, а крупные красные рыбы снуют в прудах, куда люди бросают хлебные крошки.
Посреди небольшого озера я узнаю знаменитый дом отдыха, описанный Комиссо, когда он приехал туда весной 1930 года в сопровождении мистера Ли: к нему ведет небольшой зигзагообразный мостик, и он в точности такой, как и был, с «приподнятыми по углам крышами», но больше не «освещается на галереях большими фонарями, отражающимися в воде».
Ресторан по-прежнему там, но теперь туда заходят скромные люди, чтобы отведать сочных жареных пельменей или миску ароматной лапши, а не только богатые повесы со своими иностранными друзьями, которые завершали вечер в одной из тех маленьких комнатушек борделя, где курение опиума было почти что общественным долгом для разжигания чувств. Исчезли девицы с «короткими челками на напудренных лбах», которые «прижимали к груди нечто, сначала казавшееся голубем или котенком, но на деле бывшее всего лишь резиновой грелкой, наполненной теплой водой для согревания рук, столь тонких, что, казалось, в них и вовсе не течет кровь». Сгинул и услужливый слуга в шелковой шапочке, провожавший гостя в альков[188], где его дожидалась прелестная дева, «готовая потакать его желаниям».
Что же случилось с таким количеством юных жриц любви? Сяо Чжу отвечает, что еще недавно здесь был Дом перевоспитания[189], но сейчас старшие уже покинули этот мир, а остальные «искупили свои грехи», вышли замуж, став счастливыми матерями и образцовыми труженицами.
Можем ли мы встретиться с кем-нибудь из них? Этот вопрос повисает в воздухе, оставаясь без ответа. В 1950-х годах иностранных журналистов, проезжавших через Шанхай, непременно приводили сюда, визит в Дом бывших проституток был обязательным пунктом программы. Но теперь его исключили из маршрута, и, возможно, Сяо Чжу прав: тридцати лет «перевоспитания» хватило, чтобы искоренить весь этот промысел. Впрочем, самым молодым из тех девушек сегодня должно быть не более 45.
Комиссо рассказывал, что в шикарных отелях Бунда на специальных кроватях за десять долларов лишали невинности тринадцатилетних, а то и десятилетних девочек. Эти ложа разврата все еще существуют, один французский журналист видел эти места пыток из слоновой кости человеческих судеб, выставленные в музее нашего постыдного прошлого в качестве позорных орудий пыток. Женский мир Китая всегда вызывал у западных людей нескромное любопытство, особенно из-за масштабной преступной организации проституции. Так называемые «открытые города» в период с 1920-х по 1940-е годы превратились в настоящие вертепы разврата, управляемые мафией, которую можно назвать космополитичной. Однако в китайской культуре, конечно, не лишенной эротизма, о чем свидетельствуют многочисленные древние «продукты» книгопечатания, лишь робко прослеживаются следы проституции. Именно поэтому путешественники XVIII–XIX веков не раз восхваляли женские добродетели китаянок, замкнутых в своих домашних покоях и посвятивших себя воспитанию детей и ведению хозяйства. С этой точки зрения считалось, что китайские сексуальные нравы окутаны покровом стыдливости, высоко ценимой в Поднебесной.
Разрушение древних добродетелей произошло под развращающим влиянием иностранцев, почти исключительно европейцев, которые, вероятно, по распространенному заблуждению, путали наложничество с проституцией, низводя женщин до объекта простого чувственного наслаждения. Однако это было неверно; путать Китай с Японией, гейш с женщинами для развлечения, в том числе сексуального, долгое время было ошибкой, обусловленной закрытостью Китая и невозможностью постичь его глубинные тайны.
Любая публичная деятельность была недоступна для женщин, включая желанную роль актрисы. В Пекинской опере женские роли по традиции до сих пор исполняют любимцы публики. В прошлом претендентов на роли принцесс, дворянок, соблазненных и брошенных девиц, интриганок и красавиц-служанок кастрировали, чтобы получить звонкие и тонкие голоса, обеспечивающие женский «стиль», приводящий зрителей в восторг.
В прошлом веке самая прекрасная «женщина», когда-либо выходившая на оперную сцену, легендарный Мэй Ланфан, актер, почитаемый и националистами, и коммунистами, достиг международной славы. Сам Мао Цзэдун, хотя и утверждал, что не особо любит оперу, фанатичной поклонницей которой была его мать, в 1960‑х годах выпустил серию почтовых марок, посвященных Мэй Ланфану, которая до сих пор остается памятной. Для филателистов[190] сегодня она особенно ценна, поскольку является одной из самых редких и дорогих из-за уничтожения «красной гвардией», обвинившей Мэй Ланфана в том, что он «идол черной буржуазии» и заклятый враг народа.
Некоторые женщины занимали видное положение в китайском обществе. Две из них стали царствующими императрицами, оставив добрую память в истории. Это У Цзэтянь (годы правления 690–705) из династии Тан и Цыси (правившая 1861–1908-х годах) из династии Цин.
В XX веке на первый план вышли сестры Сун из влиятельной шанхайской финансовой семьи: Чинлин, жена основателя республики Сунь Ятсена, и Мэйлин, супруга Чан Кайши. Нельзя не упомянуть и третью жену Мао, Цзян Цин, которая, однако, плохо кончила, повесившись в тюрьме после смертного приговора. Ее обвинили в том, что вместе с тремя своими приближенными, возглавлявшими печально известную «Банду четырех», она была самой неистовой сторонницей Культурной революции.
Итак, женщины. Вопреки тому, как их изображали и описывали в прошлом люди с запада, китаянки всегда играли центральную роль в семье, считавшейся основополагающей ячейкой общества.
Практика наложничества, породившая множество интригующих и порой трагических литературных произведений о душевных страданиях и ревности, создавала строгую женскую иерархию с четко определенной шкалой «полномочий», характерной для матриархата. Первая жена, владычица дома, обладала в семейной сфере даже большим авторитетом, чем мужчина.
Родословная, являвшаяся фундаментальным аспектом древнекитайского общества, кодифицированная конфуцианством и Законами обрядов, поддерживалась за счет наследников мужского пола, но под материнским покровительством.
Стремление ограничить вмешательство женщины во внешний мир, издавна считавшийся миром мужчин, привело к своеобразному компромиссу, очень «по-китайски»: уменьшение размера женских ног до нескольких сантиметров было причиной не выпускать женщин
