Причудливые зелья. Искусство европейских наслаждений в XVIII веке - Пьеро Кампорези
«Не знаю, правда ли, что князь Сан-Северо захотел однажды дать в Неаполе обед с сервировкой в античном стиле и с Петронием, Горацием и остальными, кто был под рукой, в результате чего антиквары ушли голодными»[581].
К счастью, Раймондо ди Сангро, князь-алхимик, который, как поговаривали, нашел формулу для получения искусственной крови, имел достаточно хороший вкус, чтобы ограничиться экспериментами классиков, не соблазняясь экстравагантными кулинарными подвигами некоторых императоров Поздней империи, таких как Гелиогабал, который, как показали гастрономические исследования XVIII века, «предавался всем похотливым удовольствиям, в одни дни обедая исключительно зеленью, в другие – фруктами: иногда это были сладкие и медовые продукты, а иногда – молочные. А все потому, что у него были буфетчики, настолько опытные и обученные искусству обращения со сладостями и молоком, что все блюда, которые они готовили из мяса, рыбы и различных видов животных, они умудрялись чудесным образом изготавливать из молока и меда, а также яблоки подделывали в тысяче вариантов»[582].
Это были годы, когда после эпохи Возрождения застольные церемонии предков по-мудрому переосмысливаются в полном соответствии с археологическими открытиями в Геркулануме и Риме, а также в соответствии с распространенной страстью к «антиквариату», римской и греческой культуре.
«Тосканские уроки» (Lezioni toscane) академика Академии делла Круска Джузеппе Аверани об «Общественных банкетах римлян и их великолепии» (Conviti pubblici de’ Romani, e della loro magnificenza), – отчасти предвосхищенные врачом из Феррары Джузеппе Ланцони, другом Франческо Реди, в его «энциклопедическом увеселении» «Об использовании гирлянд и мазей на старых банкетах» (Dell’uso delle ghirlande e degli unguenti ne’ conviti degli antichi, Феррара, 1698) и во многих других его рукописях, – были переизданы и перечитаны во Флоренции (1766). В это же время в Риме Климента XIII Иоганн Винкельман и Антон Рафаэль Менгс работали в паре над повторным открытием и переосмыслением классической античности. В том Риме, где во время карнавального сезона «кастраты, одетые как принцессы», с «томными взглядами и соблазнительными движениями» сводили с ума римских аббатов, которые «из-за этих Антиноев»[583] страдали от неприличных страстей.
Тем временем Алессандро Верри, разрываясь между одной страстью и другой, между прогулкой и изысканным ужином, усердно изучал греческий язык в гораздо более комфортных условиях, нежели юный пруссак, который, «занятый с утра до вечера», мог написать на своем хорошем итальянском: «Я ем свой хлеб в поте лица, особенно по субботам, когда мне приходится готовить»[584]. Однако когда Винкельмана приглашали на ужин к Джакомо Казанове, он мог найти утешительный отдых от своих дневных археологических трудов и своей эллинистической лихорадки, особенно после нескольких бутылок его любимого вина Орвието. Безусловно, он был более утонченным и приятным гостем, чем его товарищ по искусствам Антон Рафаэль Менгс, который дома ежедневно напивался (забывая о «принципах» изящных искусств), чтобы унизить своими грубыми выходками красавицу жену Маргериту Гуацци-Менгс, с которой он некоторое время жил вместе с Винкельманом и которая, в конце концов, была убита в одном из гостиничных номеров Триеста неким прекрасным уличным ганимедом. «Упрямый и жестокий, – вспоминает Джакомо Казанова, – у себя дома Менгс вставал из-за стола всегда пьяным: но вне дома он пил только воду». После монументальных трудов Монфокона и графа де Келюса археология превратилась в масштабную коллективную лихорадку, пожиравшую культурную Европу. Дошло до того, что аббат Этьен Бонно де Кондильяк, который, кстати, «любил хорошо пообедать», однажды в 1775 году в Риме, «учитывая, что никто не приглашал его на обед и все показывали ему статуи, не смог удержаться и воскликнул: как прекрасна была бы эта страна, если бы в ней можно было есть статуи!»[585].
Совсем иначе обошлись с Пьетро Леопольдо I, великим герцогом Тосканы, когда он прибыл в Рим в 1769 году: хотя он «в высшей степени любил предметы старины», вместо археологических находок Конклав отправил ему «130 носильщиков, нагруженных разным добром, подавляющая часть которого состояла из еды и напитков: ветчина, ликер ратафия, виноградный дистиллят, мортаделла, кофе, шоколад, конфитюр; два живых теленка, кусочек Святого Креста, окованный золотом, и так далее, так что все это напоминало шествие Джарбы, короля мавров[586]. Выглядели носильщики чрезвычайно потрепанными и падали от усталости»[587].
Несмотря на всепоглощающую страсть к предметам старины, в Риме по-прежнему занимали твердые позиции застольные традиции знатных семей и братские трапезы прелатов. Кардинал Доменико Пассионеи, «паша из Фоссомброне»[588], глава Ватиканской библиотеки и изысканный книголюб, злейший враг иезуитов, друг Джакомо Казановы и покровитель Иоганна Иоахима Винкельмана, в своем позолоченном загородном убежище в Камальдоли на холмах Рима, когда снимал свою красную шляпу и брал другую, соломенную, называл своих товарищей по отдыху «брат такой-то и такой-то», а их комнаты – кельями; а между тем эти монахи не пели в хоре, не ели в трапезной зелень и омлеты; так что деревья из Бразилии и китайские пагоды, напитки с мыса Доброй Надежды, пироги с куропатками из французского Перигора были теми идеями, которые пробуждал этот волнующий монашеский образ жизни[589].
Папа Ганганелли, бывший капуцин, упразднивший орден иезуитов, папа, которого сладострастный Пассионеи публично называл «дураком», несмотря на свою строгую дисциплину за столом, однажды распорядился украсить стены Кастель-Гандольфо фресками с картинами своего «домашнего уклада» и хотел, чтобы его изобразили в «белом платье для верховой езды», скачущим «верхом, а за ним чтобы следовала небольшая группа из поваров, помощников поваров, кухонных мальчиков и уборщиков в узнаваемых образах, так как они действительно были его свитой». В другом месте можно было полюбоваться «самой фигурой его святейшества во время прогулки, а неподалеку – неким придворным поваренком, прозванным “семимесячным”, знаменитым по благосклонности принца, от которого он и получил это крайне лестное имя»[590]. Получилась странная евангельская кавалькада: наместник Христа, изображенный в окружении своего двора в лице скромных людей, уборщиков, поваров или выловленным во время дружеских прогулок с простодушным (или толковым) кухонным мальчиком. Обескураживающий переворот в иерархии, поразительная аллегория свержения с престола и олицетворение смирения. К сожалению, такая близость с преданными ему работниками кухни не уберегла папу от яда, приготовленного для него (такие ходили слухи) по приказу иезуитов.
В больших княжеских дворцах, как и во дворце Русполи, некоторые вечера проходили в роскошной обстановке неоклассического стиля. В 1775 году на одном из приемов, данном в честь эрцгерцога австрийского, после скачки берберов «гости прошли <…> в галерею, где был накрыт стол как минимум на сто человек, полностью сервированный мороженым с десертом в форме храмов, садов, фарфоровых статуэток, и, в целом, он выглядел пышным и богатым. Затем гости спустились на первый этаж и попали в прекрасно украшенный бальный зал, напоминавший
