Причудливые зелья. Искусство европейских наслаждений в XVIII веке - Пьеро Кампорези
Последний представитель исчезающей фауны XVII века, этот джентльмен с ретортой, стоящий у перегонного куба, который дистиллирует запахи и отбирает вкусы, идеальным образом балансируя между ртом и носом. Характерная и полихроматическая, визуализированная и препарированная, сопоставленная, но не объединенная кухня глаза XVIII века – не его область.
Всегда такой шутливый и веселый,
Он сам как квинтэссенция,
Копилка ароматов,
А нос его тончайший,
Которому и чих – как приговор,
Коллег его гурманов, «одористов»,
На суд их лучше ни ногой,
А главный там их патриарх —
Сам Магалотти. Он учит
Носовой науке.
Заполучить нос веского таланта
Способен лишь чревоугодник,
Ведь под руку идут
Пара друзей – и нос, и рот;
И солидарны оба,
Что важен вкус и важен запах.
Нос чувствует, что ты вкушаешь ртом,
А рот смакует, что ты обоняешь.
Поэтому все ароматы
Здесь подкрепляют вкусом
Бесподобным,
Разыскивая по миру рецепты,
И шлют гонцов.
Не жалко золота, скорей бы
Получить рецепт[542].
И все же великий бальи[543] Тосканской академии ароматов, члены которой «всегда держали под рукой рецепты инфанты Изабеллы и дона Фьоренцо де Ульоа <…> господа, презиравшие любые ароматы, которые не были исключительными, сложными и изысканными»[544], этот самый бальи предвосхищает страсть XVIII века к шинуазри[545], восточной и тропической экзотике, обожание фарфора, безделушек, предметов мебели и салонных сувениров, привезенных из далекого Катая или Чипанго[546].
Эклектическое коллекционирование, любопытная наука, которая побудила кавалера д'Амбра заполонить свою позднебарочную кунсткамеру, пока что не превращенную в кабинет естествознания[547], всеми чудесами, которые могла продемонстрировать Западная и Восточная Индия, все еще страдает от гигантизма накопительства XVII века. И делает она это в полной гармонии с архитектурой его гипертрофированного дворца-склада, где стройная флорентийская «манера» сосуществует в ужасающем мезальянс с экзотическим «варварством», в котором «из-за пышности и учтивости может показаться, / что в каждой комнате ожидают визита папы римского».
Носитель имперских манер,
Он блистает на небе Тосканы.
Достигнув Китая и Индии,
Земель благодатных Перу,
Из диковин далеких и редких,
Из даров человека и недр
Обустроил себе кабинет он,
Где хранит самоцветы и
Золото, на зависть богатствам
Великих Моголов.
Под стать кабинету устроил
Покои, сродни королевским,
Смешав стиль тосканский изящный
И «варварский», колониальный.
Страна восходящего солнца,
Бразилия римского стиля,
И пышность тебе намекает:
Не римского папу здесь ждут?[548].
В своем хранилище ботанических чудес утонченный любитель растительных сокровищ и древностей собрал «самые редкие растения, какие только могут быть в Индии».
Тысячи шкур и растений,
И все бесподобны,
Все разных цветов, ароматов,
Разных царств, островов, континентов,
Запад, Восток, знойный Юг —
Отовсюду, есть даже Вьетнам,
Где кожа людей – золотая[549].
Цветы, шкурки, травы, комья земли, деревья с варварскими названиями, вплоть до того, что «если вы хотите вывести беса / без всякой другой изгоняющей мази, / достаточно лишь произнести имя дерева, / изображенного на индийских коронах»[550]:
Ираперанга, серкандам, мамбу,
Тотаки, раметул, коатль, чаоба,
Тунал, тамалапатра, аратику,
Какакуаквитл, хаччио, бакоба,
Калампарт, анда, мундюйкуаку
(Ну разве сможет одолеть их черт?)
Баобат, йетаиба, куайхтлепопотль,
Бондуч, арекка, акахарба, ачиотль[551].
Какао, табак, кора хинного дерева, кока… ботаническая и фармацевтическая сокровищница Европы стремительно увеличивались. Повелителем среди всех знатоков запахов был «ужасный граф», «суровый Магалотти, / Патриарх сатрапов и чревоугодников».
Эффектная речь,
Глубокие мысли,
Знает больше любого грамматика,
Но наук все равно покоряет вершины,
Все это он – Магалотти[552].
Во время «скучного разглагольствования» Лоренцо Беллини в Академии делла Круска «по случаю стравиццо[553] 13 сентября 1699 года» «героический нос», признавшийся, что за столом он «бедный мушкетер (за исключением некоторых пустяков, сильная сторона которых заключается в их запахе, так что их можно, скорее, воспринимать как ароматы, нежели как еду)»[554], великий парфюмерный воин, прозванный в Академии «Возвышенным», проповедовал с мягким деспотизмом, принимая под свое покровительство «главного болтуна» вечера, угрюмого анатома и автора “Bucchereide”.
«Вот он, ваш прекрасный элемент академической среды, этот сатрап, воплощение разума, сотканного полностью из кусочков плоти оракулов и внутренностей тайн, смешанных и разбухших от подражания семенам миров и сердцевине идей; вот он, ваш Возвышенный, к чьей доброте (а не к моей) вы должны питать уважение, если сегодня вечером вам есть с кем забавляться; он узнал об этом Гоге и Магоге через все те многочисленные связи, что у него есть, включая северных китов и деревья из Нангана; он также попросил меня от его имени обратиться к вам с просьбой, чтобы вы уделили немного внимания болтуну, который будет выступать»[555].
Но из-под большого парика академика высовывался нос, чьи «обонятельные рецепторы, которыми прошита и усыпана вся поверхность органа чувств», производили «непрерывное щекотание чувствительного», что приводило в движение «духовный фумигатор» – мозг, который мог подниматься от ароматных эссенций к небесной метафизике. Под «этими красивыми добродушными щеками, напитанными пивом, откормленными и набитыми маслом» (как шутливо писал ему Франческо Реди, посылая «тысячу вкусных поцелуев»)[556], скрывалась «душа, стремящаяся к изысканному совершенству во всех своих действиях»:
«даже в скромных и несущественных делах он был возвышен, он был велик. Посмотрите, как он погружается в запахи, как обращается с цветами и вазами, как проводит ароматические манипуляции и уделяет внимание, как некоторым наивно может показаться, бесполезным занятиям <…> Он не опускался до обыденных вещей, а возвышал их. Точно также наш возвышенный друг возвеличивал пустяковые вещи, возвышал низшие, облагораживал ничтожные, и, обладая безупречным вкусом, доводил все, чем он занимался, до изысканного совершенства. И именно то, что невежественной толпе казалось чрезмерной мягкостью и изнеженностью, было не чем иным, как стремлением к совершенству»[557].
Бескомпромиссный мистагог этой «сладострастной литургии» запахов, он сумел заставить даже своих слуг, даже самых грубых, которые не могли отличить
