Причудливые зелья. Искусство европейских наслаждений в XVIII веке - Пьеро Кампорези
Даже отец Роберти, «степенный и радостный иезуит»[604], как сказал о нем приальпийский граф Бенвенуто Сан-Рафаэле, «по природе своей и плохой и хороший человек» и, как он сам себя скромно называл, «то плохой, то хороший литератор», не без иронии смотревший на «изящных литераторов», которые «сегодня стремятся похвастаться активной и гибкой нервной системой, потому что, по их мнению, она является признаком живого и острого ума», – этот отец хотя и не страдал от «мигрени, ипохондрии, потери сознания, конвульсий», «свойственных хорошим умам, в моменты вдохновения не обращался к Аполлону или Музам, а наслаждался «шоколадом или, что чаще, кофе»[605].
А когда в Болонье (он провел там почти четверть века, прежде чем иезуиты были изгнаны manu militari[606] из церкви Санта-Лючии) он принял в своей «комнатушке» «господина Франческо Дзанотти»:
«Этому поэту, этому философу, этому божественному писателю я преподнес большую чашу, полную шоколада, а на моем маленьком столике, на чистейшем подносе, уже лежало что-то вроде бисквитов, но много лучше: приготовленные в Венеции девичьими руками, желтые, как золото этого монетного двора, большие, толстые, воздушные, хрустящие и очень изысканные. Академия делла Круска не может помочь мне верно определить и описать их: здесь мы называем их savoiardi[607]; и если они когда-либо носили такое название из-за своего савойского происхождения, я отблагодарю славного синьора Конте [кавалера Бенвенуто Роббио, графа Сан-Рафаэле, адресата письма], что его Савойя любезно одаривает нас такими восхитительными сладкими вкусностями.
Пожилой человек губами снимал с какао первую пышную пену, а затем погружал в напиток полоску савоярди, отраду для отсутствующих зубов. Но печенье было таким хрупким, что мгновенно разламывалось и размокшие, набухшие кусочки оставались на дне. Приходилось поспешно их вылавливать, а, точнее, допивать уже после того, как они превратились в кашу. Тогда мой добрый Дзанотти поворачивался ко мне, пусть и с испачканными шоколадом губами, добродушно и умиротворенно смотрел на меня и говорил: “Отец Роберти, взгляните, какое несчастье случилось со мной: этот милый, но дерзкий савоярди должен был превратиться в пюре, а вместо этого выпил весь шоколад, который предназначался для меня”. В кофейнике уже булькало и дымилось, так что разногласия, возникшие между сладостью и доктором, были быстро улажены, и я поспешил подать еще одну порцию. Закончив есть, он переходил к напиткам; и тогда между нами завязывался неспешный разговор. Дзанотти внимательно наблюдал за происходящим и, когда кофе обнажал дно чашки, намекая, что пора бы плеснуть добавки, он, после недолгого спора с самим собой, снова наполнял ее фарфоровое нутро до самых краев. Это нехитрое утешение дней мы звали ободрением. По своему нерушимому обычаю я не позволял никому покидать мою комнату в плохом настроении. Старый мудрец после такого утешения возрождался, оживлялся, воодушевлялся, начинал говорить и жестикулировать, распространяя вокруг себя аромат солей и приправ»[608].
Изысканная картина прекрасной болонской жизни прошлых лет, набросок внутренней обстановки, выполненный в светлых тонах трогательной ностальгии, в которой пребывал безвинный изгнанник (он писал из Бассано в 1786 году, после того как ему пришлось покинуть цивилизованную и образованную Фельзину).
Шоколад отца Роберти должен был отличаться высоким качеством: будучи любителем «темного шоколада» (Карло Бонди), он также был знаком с какао из Соконоско, «самым светлым по цвету из всех существующих»[609], который предназначался для королевских дворов. «Однажды, – вспоминал он, – к моему удовольствию, я тоже получил шестифунтовый образец шоколада из этого отборного какао, приготовленного искусным поваром, уважаемым графом Якопо Санвитали, дворецким герцогини Пармской, старшей дочери короля Франции. В Риме его высокопреосвященное королевское высочество лорд-кардинал Йоркский распорядился доставить в мою комнату 30 фунтов шоколада, который он, любитель пообедать растительной пищей, выпивал по утрам»[610]. Однако маловероятно, что высокопреосвященный кардинал-вегетарианец в пурпурном одеянии выпивал эти тридцать фунтов шоколада каждое утро, как считают некоторые толкователи.
Мексиканский «нектар» долгие годы оставался частью «утренней трапезы» графа Роберти, устроенной, как он сам говорил, «на королевский манер».
И все же «индийский орех», «предназначенный для благородных и избранных особ» и превращенный в «напиток благодарности»[611], поначалу вызывал у обитателей Старого Света подозрения и беспокойство.
«Одни считали, что это желе животного происхождения, сгущенное и ароматизированное при помощи пара некоторых пахучих ингредиентов. По мнению других, это была паста из экзотических грибов или морских водорослей. Нашлись и более проницательные люди, которым хотелось считать, что это был экстракт трав или коры ароматных деревьев из Индии <…>
Не менее противоречивы были мнения первых европейцев, прибывших к берегам Северной Америки, о достоинствах и пороках этого экзотического напитка. Одни, попробовав и прочувствовав вкус шоколада, чрезмерно превозносили его и считали восхитительным утешением, особенно полезным для поддержания слабого организма. Другие, хотя и были образованными людьми, даже не удосужившись попробовать его, что было удивительно, сразу осудив шоколад как варварское изобретение, недостойное, чтобы его вкушал европеец. Такого странного мнения придерживались два выдающихся литератора этой эпохи: миланец Джироламо Бенцони, сопровождавший испанцев в их первых экспедициях, и натуралист Джузеппе Акоста, который вскоре после этого посетил Мексику. Первый в своей «Истории Нового Света», написанной в 1572 году, упоминая шоколад, не постеснялся назвать его напитком скорее для свиней, чем для людей.
