Причудливые зелья. Искусство европейских наслаждений в XVIII веке - Пьеро Кампорези
С первой половины XVII века перемены в старой научной парадигме (открытие центрального положения сердца и низведение печени до уровня «заурядной внутренности», а также отказ от «ошибочного и столь дурного мнения о холодном желудке»)[533] привели к революционным открытиям в лечении приступов лихорадки – практике, строго запрещенной в прежней медицине, которая, относясь к странам, не затронутым ветром современной науки, сохранилась в Испании, сильно отстававшей в культурном отношении от Италии, Франции и Англии.
«В Мадриде около сорока лет назад, – вспоминал Магалотти в 1680 году в одном из своих писем, направленных против атеизма, обрисовывая нетривиальный портрет испанской жизни, где тяжелобольные богачи предавались “зрительному пьянству”, – жил человек, практиковавший в летние месяцы довольно занятный способ заработка. Он обходил дома больных лихорадкой в те часы, когда у них случались приступы жара; и так как в те времена муки жажды приносили лихорадке те же блага, что сейчас приносит питье, он давал им «пить» глазами то, что они не могли выпить ртом. Мужчина становился перед кроватью страждущего и брал обеими руками большой стеклянный сосуд, весь запотевший и покрытый инеем, наполненный ледяной водой; затем произносил тост за здоровье больного, подносил сосуд к губам и, закрыв глаза, с наслаждением выпивал его залпом. По словам моего брата, который несколько раз расплачивался за подобное зрительное упоение золотой монетой, было невозможно описать те ощущения в горле от смеси облегчения, изумления, сладости и свежести благотворной влаги»[534].
Франческо Реди (именно у него был больной желудок, который лечили с помощью «обилия нежного инжира»), врач, отличавшийся благоразумием и скептицизмом эпохи Просвещения («после стольких веков, что существуют врачи и поэты, – говорил он, смеясь, – придумать новый рецепт в медицине так же трудно, как найти новый любовный образ»[535]), стал убежденным сторонником союза льда и вина.
Льда кусок – он прозрачен и чист,
Как рожденный Зимой,
Как дитя Аквилона[536].
Для него погреба
У меня начеку
И готовы флаконы
С узорами инея. Снег —
Пятый мой элемент,
Тот безумен, что жажду
Лечит жидкой водой,
Кто считает – без снега
Его ждет наслажденье:
Так наполним бокалы
Снегом горных вершин,
Что идет к нам,
Падая хлопьями
Белоснежными[537].
Тосканский Бахус, который жил, «постоянно / желая чего-то крайне холодного», перенял технологию охлаждения, согласно которой использовались естественные пещеры или искусственные хранилища («резервуары», где прессовался снег, доставленный с самых высоких вершин Апеннин), а также хитроумная стеклянная ваза, сосуд для охлаждения вина, который «имеет в центре полость, куда кладут кусочки льда или снега, чтобы охладить вино, а также длинный, толстый носик, который выходит с одной стороны, напоминая лейку. Сегодня [во времена Реди] она уже редко используется, а при дворе их называют “кантинплоре”, вазы из серебра или другого металла, которые, вмещая одну или несколько стеклянных чаш, используются для освежения вин и вод с помощью льда»[538].
Закат стеклянных сосудов для охлаждения вина, на смену которым пришли металлические ведерки, сопровождает процесс совершенствования и преобразования застольных правил. Они переходят от обильных, но незамысловатых банкетов Возрождения и барокко к новшествам XVIII века, когда из застолий рождается множество более скромных, интимных церемоний, приемов и встреч, на которых подают горячие и холодные жидкости, чередуя их в зависимости от времени суток. Горячие напитки предпочитают дневное время и такие места, как спальня, будуар: чай, кофе, шоколад пьют в закрытой, интимной обстановке, на легкий завтрак, который сопровождает подъем или пробуждение, или на неофициальных обедах, неформальных и конфиденциальных встречах (petit souper). Холодные напитки, помимо летних полдников, лучше всего подходят для гала-концертов и торжественных приемов. Шоколадницы, чайники, кофейники, мороженицы делят часы суток и указывают на время года. Чередование горячих и холодных напитков знаменует уход от старомодных обедов, в которых преобладали напитки со льдом или замороженные жидкости. Светская жизнь колеблется между «иллюзией, / частью кипящей / и частью холодной», плененная «соблазнительной» и «обманчивой» «непорядочной» «дворцовой жизнью», где подают «один холодный напиток и один горячий»[539].
12
Названия, что наводят ужас на собак
По мере перехода XVII века в XVIII старинная, проверенная синергия между ртом и носом медленно распадается – тем сильнее, чем быстрее текут дни и светлеют ночи эпохи, которая реформирует настоящее, разрушая прошлое. Некоторые выдающиеся личности малого барокко XVII века, переходящего в Аркадию, постепенно исчезают со сцены. Такой «всезнающий человек благородного происхождения», как кавалер Джованни Баттиста Д'Амбра, флорентийский денди конца века, эстет, друг Магалотти, обладавший «нескончаемой добродетелью рта и носа»[540] (именно так представил его в своей “Bucchereide” эксцентричный анатом Лоренцо Беллини, исследователь источников орального наслаждения в «Последнем обнаруженном органе вкуса» (Gustus organum novissime deprehensum, 1665), становится все более редким персонажем. Одержимый всепоглощающим и неповторимым миром запахов, мистикой ароматов, которая жаждет высшего познания, достижимого только через расширение души, парящей среди благоуханного озарения и ароматной интуиции, жрец тайного культа, предназначенного для немногих посвященных и граничащего с ересью привилегированного монополизма возвышенного знания, интуитивно постигаемого за пределами логических систем. Кавалер Д'Амбра, который «изобретает разнообразные изысканнейшие запахи, / делает веера и подушечки для иголок; / создает сладкие парфюмы / и роскошные вазы для высоких трав, / создает порошки, / придумывает мешочки для духов, / которые наверняка совершенны / даже на вершинах Перу, / и в лесах Толу / он находит, / я вам скажу, / тысячу лекарств, а может и больше»[541], безумный коллекционер странной ботанико-фармакологической ерунды в духе XVII века, он не чувствовал бы себя спокойно в кабинете новых философов. Мистический мир запахов, родившийся, возможно, в атмосфере снобистского ревизионизма новой науки, являясь «слабым», мягким и размытным ответом на грандиозную и исключительную геометризацию космоса и человеческого знания, основанного на безжалостной логике чисел и холодной, лишенной всякого запаха геометрии форм, – этот мир не способен проникнуть в салоны XVIII века с их культом физики и точных наук, не способен выжить в культурной среде, где нескромность ароматов, обонятельный шпионаж слишком грубо нарушают частную жизнь, защищенную занавесом сдержанной и уравновешенной математической чувствительности, которая ласкает нежные многоцветные
