Причудливые зелья. Искусство европейских наслаждений в XVIII веке - Пьеро Кампорези
Кофейные большие и крошечные чашки, а также всевозможные емкости для шоколада стали частью домашней утвари во дворцах, резиденциях епископов, монастырях, на виллах и в богатых городских домах:
Тот самый напиток,
Что лавры себе забирает
И всех побеждает,
Конечно же, он – шоколад,
Который вздымается вверх,
Парами все затмевает[520].
Появились новые излишества и беспрецедентная невоздержанность. Находясь на грани химической зависимости, некоторые безудержные чревоугодники употребляли мексиканский нектар в непомерных количествах. «Одной чашки, выпитой как минимум за три часа до обеда, должно быть достаточно; и иные ненасытные гурманы однозначно наносят вред своему здоровью, когда, шатаясь по Риму, они выпивают по три-четыре чашки шоколада за утро»[521].
Это было если не злоупотребление, то, несомненно, методологическая ошибка, неверное применение, просчеты новичков, легкомысленная самоуверенность, которые характеризовали потребление какао в начале XVIII века, когда соответствующие традиции еще не закрепились, а способы приготовления балансировали на грани между опытом и чистым экспериментом.
Есть глупцы-новички,
Что молочную пенку какао,
Рожденную жаром,
Сдувают с краев.
Кто-то тост произносит
С шоколадом горячим
В руке, будто это вино.
Кто-то в чашечку льет
Содержимое фляги
Вонючей и получает чернила,
Пачкотню и губительный вкус,
Что по мне – неприлично.
А еще я имею сомненья
Насчет тех, кто порою
Вдыхает табак с шоколадом
И вредит обонянью.
Посещает меня тошнота,
Если вижу я толпы обжор,
Что забыли про воду
И вливают в себя
Только темную взвесь шоколада.
Это что: кто-то любит смешать его
Вместе с кофе иль чаем.
Есть безумцы, что с ним
Выпивают яичный желток —
Худшей смеси безвкусной
Никогда я не видел…
Потешаясь, кухарки
Добавляют его в пироги и десерты,
Превращая нектар ароматный
В невозможную пищу.
Повар бесстыжий,
У которого не было сыра,
Настрогал шоколад
На поленту да еще
По бока шоколадом украсил,
Оценили гурманы еду
И спросили рецепт.
На одном из пиров мне подали
С шоколадом подливу —
И скажу, тот «шедевр»
Аппетита не вызывал.
Видел я с шоколадом нугу,
В тортах он все чаще замечен,
Я надеюсь, что повар его
Мне однажды подаст с перепелкой
И положит кусок шоколада
Рядом с хлебом святого причастья[522].
Среди окружающего «хаоса»[523] Франческо Аризи, посвятивший длинный дифирамб этому «изысканному напитку, чаши с которым приготовляются в величественных покоях самых почтенных герцогов и прелатов», и предложивший его епископу Кремоны Алессандро Литта, упоминает также предосудительный обычай употреблять шоколад со льдом, а не в горячем виде, упрекая
Тех ленивых особ,
Что в июне, июле,
Убегая от зноя,
Шоколадный сорбет
Поглощают упрямо,
Упоенно глотая
Шоколадом окрашенный лед[524].
В самом деле, в том, что касается чередования холодного и горячего, льда и кипятка, XVIII век был веком, склонным к терпимости и эклектике. Если любовь XVII века к прохладительным напиткам была очевидной, а мощный и окончательный триумф напитков горячих, таких как кофе, чай и шоколад, был неизбежен, то столь же повсеместной была и новая любовь к сорбетам, мороженому, сиропам, лимонадам и напиткам со льдом: «миндальные воды», «оршад», «лимонный экстракт», цитроновая, жасминовая вода и лимончелло.
Эпоха барокко, в которой господствовал горько-сладкий кошмар «клистирной трубки», великих и ужасных слабительных (мольеровский Арган[525] воплощает самый яркий прототип этого рабства), век, переживший великую дискуссию о повсеместном и терапевтическом использовании табака (против этой чудесной травы, недавно появившейся в Европе, выступил даже Яков I Английский с суровым назиданием «Протест табаку» (Counter-blaste to tobacco), где он раскритиковал «это низкое пристрастие к табачному дыму»), был также веком, в котором использовали холодные методы для расширения и обогащения источников удовольствий. Такой «культурный» герой, как кардинал Монкада с его роскошными душистыми клизмами, не был одинок. Возможно, «особое право» вводить горячий табачный дым с помощью трубки в задний проход, имело в своем арсенале веские аргументы pro sanitate tuenda[526], учитывая предыдущие практики, но не было лишено сомнений в запутанных и сложных технологиях, которые одновременно сочетали здоровье и удовольствие.
«Что самое примечательное, <…> это то, что в настоящее время во всех дальних странах, да и у нас тоже, многие мужчины решительно и бесстрашно вдыхают табачный дым через рот, которым пропитывают нёбо и все соседние органы, и могут искусно выдохнуть его через глаза, уши и ноздри. Это нововведение продвинулось так далеко, что был найден хитроумный и очень простой способ пропускать дым через небольшие трубочки, зарытые в снег, через которые он затем выходит настолько холодным, что не уступает ледяному северному бурану. Многие, не довольствуясь тем, чтобы вдыхать его через рот, придумали новую технику и новые средства, так что вместо клизм они наполняют свои внутренности не холодным, а горячим дымом, и считают этот метод очень полезным при многих тяжелых заболеваниях, особенно при коликах»[527].
Двойственность в употреблении табака (холодный – через рот, горячий – intra nates[528]) отражается на питьевых привычках и в двойной системе, которую новые заморские продукты вводят в мир богатых. Однако питье холодных напитков стало во второй половине XVII века одним из самых явных признаков освобождения от укоренившихся медицинских канонов, которые запрещали их употребление при лихорадочных состояниях. Но, возможно, самым мощным ударом, нанесенным галеновой системе (хотя в остальном она была еще очень сильной), стал тот, когда наконец «победили печень, которая в свое время считалась главным кроветворным органом»[529]. «Современные анатомы, – остроумно подмечал Магалотти, – вели войну против всех ошибок предков; и после долгой череды открытий и побед <…> переместили ее на другое место, и, как орган второстепенный, едва ли не бесполезный, в конце концов похоронили ее заживо, проведя ей погребальную церемонию не в честь, а в унижение»[530].
Свержение печени и провозглашение гибели ее «империи», осуществленное в 1653 году в памятной эпиграмме знаменитого датского анатома Томаса Бартолина
