Причудливые зелья. Искусство европейских наслаждений в XVIII веке - Пьеро Кампорези
«Попробуйте, – писал он ему, – немного порошка тонка. Я уверен, Ваша Светлость, что вы никогда его не пробовали. Это новейший каприз моды, доступный лишь избранным. Чистейшее творение природы, без примеси искусственных ароматов. Отправляю Вам маленький образец, ибо это наслаждение по душе не всем христианам. Вместе с ним посылаю другие сокровища: эссенцию гиацинта, ваниль, нарциссы, ландыши, амбру, греческий мускус и чистейший бразильский аромат. <…> А жасминовый шоколад, что вложен в двенадцать пакетов, будет отличным подарком для Ваших друзей в Неаполе»[507].
Невидимым мастером кулинарных чар, теневым магистром Медичи и хранителем ароматов был Лоренцо Магалотти. Из Испании он привез богатую коллекцию рецептов, которую позже передал Реди. Именно ему Магалотти поведал рецепты апельсинового и жасминового шоколада, шоколада с цветочным вкусом и франжипаном, а также сладких пастилок.
Эти бесценные дары не могли остаться без внимания. Обращенный в культ новой манны, отец Строцци тут же принялся сочинять (в том числе и по просьбе великогерцогского главного медика, через руки которого проходили все чудеса, прибывавшие с заморских берегов в порт Ливорно) «очаровательнейшую поэму». Это был длинный, искусно составленный рецепт в изысканных латинских стихах, в котором ученый священник, «великий богослов и выдающийся проповедник Ордена иезуитов», объяснял не техники спасения души, а «способ приготовления шоколадной пасты и превращения ее в напиток всякий раз, когда захочется его выпить»[508]. Шоколад и вечное блаженство оказались вполне совместимыми.
Всеобщее восхищение «шоколадом», который иезуиты провозглашали, воспевали, популяризировали и импортировали, едва коснулось других католических кругов и религиозных объединений. Доминиканцы, традиционные соперники Общества Иисуса, и многие другие монашеские ордена выступили против «употребления или, скорее, злоупотребления некоторыми ароматными растениями в мексиканском напитке, более известном как шоколад»[509]. Отец Джузеппе Джироламо Семенци из Братства клириков Сомаски[510], профессор теологии Падуанского университета, за несколько лет до того, как отец Строцци окунулся в тайны изготовления шоколада, уже попробовал с подозрением «волшебный напиток» и предупреждал свою паству об опасностях, скрытых в этой коварной жидкости, что способна будоражить кровь:
Челн индийский доставил
К губам европейским
Драгоценнейший груз:
Из Бразилии – сахар,
С Цейлона – приправы,
С берега острова Банда – орех.
Из заморских товаров
Голландцы, испанцы
Осторожно смешают
Волшебный напиток
Для ученой Италии,
Что воссияет
Над Азией дикой.
Знай лишь – это какао,
Что кровь будоражит,
Если переборщить,
Превратится в отраву[511].
В словах клирика Сомаски слышится нота неодобрения массового помешательства на экзотике, проникшей в самые сокровенные уголки Европы: какао, из которого готовится «волшебный напиток», «что кровь будоражит», рассматривается с тем же едва скрываемым презрением, что и китайский фарфор, который «Азия дикая» обрушила на «ученую Италию».
Не все круги католического мира с одинаковым энтузиазмом восприняли укоренение шоколада в европейской кухне. Причины этого кроются не столько в предполагаемом испано-клерикальном характере этого католико-иезуитского напитка (как поспешно утверждали)[512], сколько в медицинских и экономических причинах[513].
В то же время кофе, который считается напитком, соответствующим протестантской этике, символом буржуазного трудолюбия и северного торгового активизма, нашел множество ценителей и поклонников в католических кругах Южной Европы.
В других стихотворных строках, посвященных шоколаду, тот же клирик Сомаски, описывая в своей поэме «Сотворенный мир» (Mondo creato) «целебные средства растений», упоминает «каву или кофе, напиток, приготовленный из плода дерева счастливой Аравии и доставленный в Италию прямиком с этого полуострова»:
Закипают восточные зерна
В медном чане,
Отдавая свой темный сок
Белоснежному сахару.
Ввысь уходит душистый туман,
Ароматное средство, что лечит,
Разливаясь по телу довольством,
Растворяя печаль.
В тишине размыкаю уста
И смакую из чашки горячей
Это жидкое счастье.
Человечество так утешает себя:
Если жизнь тяжела, аравийские
Зерна помогут[514].
Несмотря на сомнения врачей и предостережения экономистов, шоколад (который, кстати, по авторитетному мнению многих именитых богословов, считался постным продуктом) совершил триумфальное шествие, сопровождаемое столь же захватывающим успехом кофе. За несколько десятилетий он так прочно утвердил свои позиции, что даже Бахус, потерпевший кораблекрушение у американских берегов, в итоге принял новый напиток:
Лицом просветлев,
Бог виноделия
Громко воскликнул:
Услышьте, менады,
Услышьте, сатиры,
Славьте новый напиток,
Мой шоколад,
Чудо Нового Света![515]
Поражение Бахуса было сокрушительным: всего несколько десятилетий назад он громогласно клялся, что ни один из напитков нового века не осквернит его уста:
Не притронусь к шоколаду,
Не попробую и чая,
Эти мерзкие снадобья
Я никак не принимаю.
Если горечь захочу я,
То скорее выпью яда,
Чем испачкаюсь о чашку
Злого, мерзкого caffè.
Но он не только приспособился пить «райский напиток»[516], «из сладкого белого сока / индийских тростников»[517] (тот самый, который Метастазио предлагал девушке, показав ей рецепт), но и вынужден был терпеть жестокие оскорбления, потягивая «напиток, столь враждебный, / столь темный и мутный», достойный рабов и янычар, мрачный дьявольский напиток, сваренный фуриями.
Господство Бахуса в XVIII веке было отмечено удручающей чередой несчастий: кофе вторгся в Европу, горячий шоколад вызвал всеобщее ликование, Англия во второй половине века стала «страной чая» (Хью Хонор), и даже сидру удалось высадиться у берегов Италии. Воспетый Магалотти, который перевел небольшую поэму Джона Филипса «Сидр» (The Cider)[518],
