Есенин - Василий Берг
Как-то сидели в отдельном кабинете ресторана “Медведь” Мариенгоф, Никритина, Есенин и я.
Мне надо было позвонить. Есенин вошел со мной в будку, обнял меня за плечи. Я ничего не сказала, только повела плечами, освобождаясь из его рук. Когда вернулись, Есенин сидел тихий, задумчивый.
– Я буду писать Вам стихи.
Мариенгоф засмеялся:
– Такие же, как Дункан?
– Нет, ей я буду писать нежные…
Первые стихи, посвященные мне, были напечатаны в “Красной ниве”:
Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали.
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить…»
Кстати говоря, Миклашевской выпал случай познакомиться с Дункан. Это произошло 31 декабря 1923 года во время встречи Нового года у актрисы Камерного театра Елизаветы Александровой. «Я впервые увидела Дункан близко, – пишет Миклашевская. – Это была крупная женщина, хорошо сохранившаяся. Своим неестественным, театральным видом она поразила меня. На ней был прозрачный хитон, бледно-зеленый, с золотыми кружевами, опоясанный золотым шнуром, с золотыми кистями, и на ногах золотые сандалии и кружевные чулки. На голове – зеленая чалма с разноцветными камнями. На плечах – не то плащ, не то ротонда бархатная, зеленая, опушенная горностаем. Не женщина, а какой-то очень театральный король.
У нее был очаровательный, очень мягкий акцент. Села она рядом со мной:
– Красиф? Нет, не ошень красиф. Ну, нос красиф. У меня тоже нос красиф. Ти отнял у меня мой муш! Вся Европа знайт, что Есенин мой муш, и первый раз запел про любоф вам? Нет, это мне! Есть плохой стихотворень “Ты простая, как фсе” – это вам!
И вдруг неожиданно сорвала с головы чалму:
– Произвел впечатлень на Миклашевскую, теперь можно бросить, – и чалма, и плащ полетели в угол. И мило улыбнулась: – Приходить ко мне на чай – а я вам в чашку яд положу!»
Айседора очень тяжело «отпускала» Есенина и все никак не могла смириться с мыслью о том, что потеряла его навсегда – уж слишком хорошо и многообещающе все начиналось. Да, хорошо, только вот Есенина Айседора никогда не понимала и не пыталась понять, она создала в своем воображении иллюзорный образ и носилась с ним. А вот Августа Есенина понимала и здравомысляще оценивала их отношения, не претендуя на то, чего не могла получить. Как говорится, маленькие радости лучше крупных разочарований. Нет – не маленькие! Кому еще Есенин посвящал по семь стихотворений? Никому, только Августе Миклашевской! Все прошло, а стихи – остались.
Если Айседора Дункан ревновала Миклашевскую к Есенину, то сам Есенин по отношению к своей Музе никакой ревности не проявлял. «У Миклашевской был муж или кто-то вроде мужа – “приходящий”, как говорили тогда, – пишет Мариенгоф. – Она любила его – этого лысеющего профессионального танцора… Приезжая к Миклашевской со своими новыми стихами, Есенин раза три-четыре встретился с танцором. Безумно ревнивый, Есенин совершенно не ревновал к нему. Думается, по той причине, что роман-то у него был без романа. Странно, почти невероятно, но это так».
Отсутствие ревности ко Льву Лащилину, которого Мариенгоф называет «лысеющим профессиональным танцором», неопровержимо свидетельствует о том, что роман Есенина с Миклашевской действительно «был без романа». Мы знаем о том, насколько сильно и зачастую без какого-либо повода ревновал Есенин Айседору Дункан, насколько грозен он был, когда ревность ударяла в голову… Невозможно представить, чтобы Есенин мог несколько раз спокойно встречаться со своим соперником, не устраивая никаких эксцессов. При всей своей непредсказуемости, по части ревности Есенин был весьма предсказуемым.
«Пил он уже много и нехорошо, – продолжает Мариенгоф. – Но при своей музе из Камерного театра очень старался быть “дистенгэ”, как любил сказануть, привезя из-за границы несколько иностранных слов.
– Подайте шампань!.. – так теперь заказывал он в ресторане “Советское шампанское”.
Пускай ты выпита другим,
Но мне осталось, мне осталось
Твоих волос стеклянный дым
И глаз осенняя усталость.
О возраст осени! Он мне
Дороже юности и лета.
Ты стала нравиться вдвойне
Воображению поэта.
Миклашевская была несколько старше Есенина… Стихи о любви наконец-то были написаны. И муза из Камерного театра стала Есенину ни к чему».
Не совсем «ни к чему», тут Мариенгоф ошибается. Были встречи и по завершении работы над лирическим циклом.
«В последний раз я видела Есенина в ноябре 1925 года, перед тем как он лег в больницу, – вспоминала Миклашевская. – Был болен мой сын. Я сидела возле его кроватки. Поставила ему градусник и читала вслух. Вошел Есенин и, когда увидел меня возле моего сына, прошел тихонько и зашептал:
– Я не буду мешать…
Сел в кресло и долго молча сидел, потом встал, подошел к нам.
– Вот все, что мне нужно, – сказал шепотом и пошел.
В дверях остановился:
– Я ложусь в больницу, приходите ко мне.
Я ни разу не пришла. Думала, там будет Толстая…
О смерти Есенина мне позвонили по телефону.
Всю ночь мне казалось, что он тихо сидит у меня в кресле, как в последний раз сидел.
Помню, как из вагона выносили узкий желтый гроб, как мы шли за гробом… Когда я шла за закрытым гробом, казалось, одно желание было у меня – увидеть его волосы, погладить их. И когда потом я увидела вместо его красивых, пышных, золотых волос прямые, гладко причесанные, потемневшие от глицерина волосы (смазали, снимая маску), мне стало его безгранично жалко. Есенин был похож на измученного, больного ребенка…»
Ты такая ж простая, как все,
Как сто тысяч других в России.
Знаешь ты одинокий рассвет,
Знаешь холод осени синий.
По-смешному я сердцем влип,
Я по-глупому мысли занял.
Твой иконный и строгий лик
По часовням висел в рязанях…
Не хочу я лететь в зенит,
Слишком многое телу надо.
Что ж так имя твое звенит,
Словно августовская прохлада?..
Августа Леонидовна Миклашевская скончалась 30 июня 1977 года, на восемьдесят седьмом году жизни. Она завещала сжечь ее тело, а
