Кабинет психотерапевта - Сесиль Лётц
— Вам было нелегко обратиться ко мне за помощью, — предполагаю я.
— Ради Шади, — говорит Алия.
— И ради себя тоже.
По словам Алии, хорошо, что я — женщина. Дома соседки вели откровенные разговоры, можно было сказать, что у тебя на сердце. Так что я для нее человек, с которым можно говорить доверительно, в смысле женской солидарности. Вероятнее всего, за этим стоит положительный перенос, бессознательная идея, что она может найти во мне утраченное, необходимое для того, чтобы ей стало лучше. Однако во многих ситуациях мне трудно к ней подступиться. Когда я представляю себя на месте Шади, мне кажется, что темп слишком быстр, давление чересчур велико. Не то чтобы я не понимала Алию, но вот Шади тяжело понять ее переживания, ему не понять, что значит эмиграция, каково это — начинать жизнь с нуля. Должно быть, ему кажется, что, помимо всех утрат, еще и мама больше не с ним: у нее нет времени на него, а он не в состоянии донести до нее свои чувства. Она оградилась от них, чтобы они не бередили ее раны: «Слезы делают слабым». Я спрашиваю себя, есть ли между ними пространство для нежных отношений матери и ребенка, независимо от обстоятельств.
— Вы знаете, что с Шади? — спрашивает меня Алия в ходе сеанса.
Я делюсь с ней своими соображениями: симптомы Шади похожи на уход в себя. Поскольку он говорил раньше и может высказываться в определенных ситуациях, я не подозреваю у него фундаментальной неспособности говорить, но он не может это делать в ситуациях, когда чувствует себя подавленным или в опасности. По моей оценке, Шади находится в постоянном внутреннем напряжении. Последствия того, что он пережил, проявляются только сейчас. Но ему не хватает и чувства безопасности в текущей жизненной ситуации, и речь тут о роли Алии.
— Раньше он был совсем другим. Веселый ребенок, — рассказывает Алия, в ее голосе грусть. Затем она замолкает.
— Но вы наверняка тоже были другой.
— Да… — размышляет вслух женщина, а затем опять возвращается к Шади. — До того как все это началось, до войны. Шади был совсем маленьким. Но был такой внимательный, его интересовало буквально все. Мы с ним много гуляли, рассматривали все вокруг. Цветы, животных… «Любимые кошки». Шади и тогда был застенчивым. Но в общении со знакомыми он всегда сразу начинал «болтать».
Из рассказов Алии передо мной возникает образ социальной среды, в которой семья и соседи играют большую роль как для Шади, так и для нее самой. А вот отец обычно целыми днями пропадал на работе. Он часто видел Шади только вечером, что-то читал ему вслух или пел с ним песни. «Шади это нравилось. Проводить время с отцом, который был для него единственным и неповторимым». Шади очень похож на отца. И не только внешне. Оба любили музыку. «Когда Шади был маленьким, он всегда напевал себе под нос во время игры». Иногда он сам придумывал песни, на свой детский лад, но больше всего ему нравилось, когда пел отец. «Фарис… — Впервые Алия называет отца Шади, своего мужа, по имени. — У него был прекрасный голос, он красиво пел». Увидев мой живой интерес, Алия достает смартфон и дает мне послушать несколько арабских песен в исполнении известных певцов: «Он все это пел. Чтобы вы понимали, о чем я говорю». Алия слушала затаив дыхание. Я чувствую, что она допускает меня к чему-то важному для нее: делится кусочком ее потерянной родины, которая похожа на звуки откуда-то издалека.
— Интересно, что вы чувствуете, слушая эти песни.
— Они пробуждают много воспоминаний, — с горечью произносит Алия, на некоторое время уйдя в свои мысли. — Но что толку думать о прошлом. Это приносит только несчастье.
— Вам больно, — констатирую я.
Алия в знак согласия кивает.
— Потому что песни напоминают вам о вашей родине и Фарисе.
Алия снова кивает.
— Однажды, — начинает было она, но запинается, — это было лишь однажды… Мы с Фарисом всегда пили кофе по утрам. До его ухода на работу. Это был наш ритуал. В Германии… Я сделала кофе однажды утром, было еще очень рано, на улице темно, я сонная. И тут поняла, что налила две чашки: одну себе, другую Фарису. По старой привычке. Но… — Алия опять запинается, ей трудно говорить.
Я помогаю ей:
— На мгновение вы как будто вернулись в прошлое.
Алия кивает:
— Я начала с ним разговаривать. Как будто он все еще здесь. Как раньше. Вдруг в комнате появился Шади. Он проснулся и, должно быть, услышал, как я говорю… Его глаза, доктор! Его глаза были полны надежды и предвкушения. Он, должно быть, думал, что папа вернулся.
Тогда Алия узнала тоску в глазах сына. Она всё поняла, но не выдержала этого и повела себя грубо. Она отправила его одеваться, чтобы взять себя в руки. Когда Шади вернулся за стол, вторая чашка была уже убрана.
— Вы не выдержали, увидев его таким грустным, — повторяю я.
— И он не должен видеть меня грустной. Он видел, как мама плачет. Но ведь ему нужна сильная мама, — говорит Алия.
Я понимаю дилемму Алии. Она сдерживает свою боль, которая настигает ее, когда она дает слабину. Возможно, эта боль нестерпима, и Алия гонит от себя депрессию, в которую рискует впасть, если откажется от этой психологической защиты: вероятно, тогда она даже не смогла бы плакать, а застыла бы, как Шади. Поэтому она не может смотреть в глаза сыну,
