Кабинет психотерапевта - Сесиль Лётц
— Я ни о чем не спрашивала, — рассказывала женщина, — я просто хотела забрать его, похоронить в нашем городе. Но знакомые по телефону сказали, что уже похоронили его. Нам не нужно приходить. На улицах слишком опасно. Они также сказали: «Уходите из города, лучше всего в сельскую местность или в Ливан. Война скоро придет и к вам, это небезопасно для детей, происходят ужасы».
Алие стало ясно, что им нельзя больше оставаться. Ее семья в Германии тоже посоветовала ей: «Бегите…»
— И мы еще вовремя уехали. Нам повезло, что у нас было достаточно денег. После того как мы покинули город, война пришла туда. Не знаю, как там теперь, не могу на это смотреть. Я попросила родственников, которые остались в городе, чтобы ничего мне не рассказывали, не присылали фотографии. Стоит ли еще наш дом, моя школа, не хочу знать. Я знаю только, что были авиаудары. Но Шади не в курсе. Только когда мы бежали из Сирии в Ливан, мы видели, как падают бомбы. Не на нас, а рядом, на город. Все вскрикивали, когда видели, как что-то выпадало из вертолета… — Алия не может говорить дальше, слезы выступают на глазах.
— Это тяжелые воспоминания, — поддерживаю ее я.
Алия кивает в знак согласия, она выглядит измученной, взгляд отсутствующий.
— Все, что нужно, — это спасти своих детей…
Алия переводит тему, а я не настаиваю. Я вижу, насколько тяжки для нее эти разговоры. И все-таки мне важно знать, что произошло, чтобы лучше понимать Шади. Мальчик, по словам Алии, «не видел трупов», не был непосредственным свидетелем убийств и насилия. Но это не значит, что опыт бегства и войны не оказал разрушительного воздействия на его психику.
Такое впечатление, что Шади еще не успел по-настоящему переварить все пережитое. Кажется, в нем что-то застряло, оттого ни один звук не может сорваться с его губ. Тоска по отцу? Потеря родины? Но, возможно, это чувства, у которых нет названия, хаос, с которым Шади не умеет разобраться, поэтому прячется в укромное местечко внутри себя. Замолчать — значит отстраниться, прервать контакт с миром, запереть свою эмоциональную жизнь в капсуле, где ее никто не тронет. Тогда я еще не знала, удастся ли освободить Шади оттуда.
Я обсуждаю с Алией возможность наших терапевтических встреч с Шади три раза в неделю в течение следующих нескольких месяцев. Алия соглашается. Придется ей поднапрячься, но и она, и я стремимся найти решение. Когда я откладываю блокнот с расписанием, то вижу, что Алия вопросительно смотрит на меня:
— Нам все-таки надо найти время и на меня.
Я поражена:
— Вы имеете в виду встречу лично для вас, когда мы будем говорить только о вас и ваших проблемах?
Алия кивает:
— Как делали до сих пор! — Алия отмечает мои колебания, но решительно заявляет: — Я еще ни с кем не говорила о таком… Я могу поговорить с вами. Я хочу работать с вами. Я не смогу довериться кому-то другому, это исключено.
Регулярная консультация родителей — часть любого детского психоанализа. Но среди психоаналитиков не принято, чтобы один и тот же специалист лечил и ребенка и родителя, поскольку это часто вызывает осложнения, которые могут препятствовать прогрессу.
Немного поразмыслив, я решаю пренебречь этим правилом ради Шади. Я чувствую, что изменения в мальчике во многом зависят от того, как Алия справится со своими болью и горем. Ей тоже необходимо пространство, где она сможет найти выход из дилеммы «сломаться или функционировать». Только тогда она сможет предложить решение и Шади. Конечно, я могу передать Алию коллеге. Но что-то подсказывает мне, что я не должна разделять этих двоих, с их проблемами, общими для обоих и определяющими ход терапии. Я словно тот посредник в отношениях, который, замещая утраченного отца, формирует пространство, где мать и сын могут найти друг друга и уйти от боли.
Алия тоже прошла лечение, в основном благодаря поддержке семьи, особенно тети, которая присматривала за Шади.
Следующий сеанс проходит аналогично предыдущим. Какое-то время мы работаем втроем, потом я увожу Шади. Я изображаю, будто куклы разговаривают друг с другом, пытаясь войти в контакт с мальчиком и давая ему возможность определить собственные чувства, привнести в игру то, чего пока нельзя сказать. Игра — гораздо больше, чем детское времяпрепровождение или средство получения опыта научения, который позже понадобится в школе. Именно в ней дети взаимодействуют с миром. Через игру они упорядочивают свои чувства, обрабатывают опыт, общаются с другими людьми.
Игра — детский способ воплотить свой внутренний мир. Она превращает события, которые сначала непонятны, в то, что можно представить в виде маленькой сцены или действия; проигрывая эти сцены снова и снова, ребенок наконец понимает их. Дети думают и говорят, если угодно, с игрушкой в руке. Игра всегда открывает новую перспективу, это попытка творчески справиться с внутренней проблемой. Она может породить нечто новое. Таким образом, в детском психоанализе игра — лечение.
Показательно, что Шади с трудом входил в игру, как будто в нем заторможен именно этот процесс. На сеансах я чаще показывала кукольный спектакль, чем мы вместе работали. Но возможно, оно было и к лучшему: Шади мог для начала наблюдать за тем, что происходит вокруг, и за собственными чувствами, не выходя из своего укрытия. Так понемногу пробуждалось его любопытство.
Скоро я ввожу в игру куклу по имени Мириам — это я, терапевт, фигурка в черных очках. Шади наблюдает. Снова и снова я подмечаю, что с ним что-то происходит, он хочет что-то сказать, но не получается. На одном из сеансов я даю Шади бумагу с восковыми карандашами. Выбрав черный, он начинает рисовать на бумаге круги, которые, как витки спирали, накладываются друг на друга и становятся всё плотнее в центре. Это похоже на широко раскрытые глаза, бесцельно блуждающие по комнате.
— Это глаза?
Шади бросает на меня взгляд, потом продолжает рисовать. «Что видели эти глаза? То, что пугает их?» Как и прежде, Шади не отвечает. Он берет красный карандаш и добавляет на глазах штрихи. «Как будто глаза кровоточат», — думаю я.
На сеансах с Алией в первые месяцы, помимо вопросов, связанных с Шади, на первый план выходят бытовые проблемы, работа, напряженный график. Чаще всего это практические вопросы, по которым я консультирую ее. Ее быт утомителен, но по сравнению с другими беженцами она в хорошей ситуации. Она живет за свой счет,
