Кабинет психотерапевта - Сесиль Лётц
— Пойдем, хабиби.
«Хабиби» — ласковое обращение на арабском — отзывается во мне. Как же мягко и душевно она произносит его. И вдруг у меня возникает чувство, что рядом с целеустремленной Алией передо мной стоит другая женщина. Я спрашиваю Алию:
— Здесь вы все время разговаривали с Шади на немецком. Дома вы говорите с ним на арабском?
Алия отрицательно качает головой: в семье все говорят по-арабски, и Шади понимает каждое слово. Она же сама с момента прибытия в Германию решила разговаривать с детьми по-немецки и максимально быстро, чтобы потом они не чувствовали себя ущербными.
— Шади все-таки лучше понимает немецкую речь, чем арабскую, — говорит она.
Когда оба направляются к выходу, Алия оборачивается и добавляет:
— Благодарю вас, госпожа доктор, что вы помогаете Шади.
После сеанса у меня осталось двоякое чувство. Я как будто уже успела прикипеть к обоим и не могу отпустить их, хотя не уверена, что способна что-то сделать для Шади. Его история так тронула меня, что я не могу отказать ему в помощи. На первом сеансе больше говорила мать мальчика, и мне кажется, что она ищет место, где может освободиться от чего-то. Пусть даже она охвачена страхами и даже выставила мне требование не вспоминать прошлое.
Я пока не представляю себе, каким будет лечение. Что пережил Шади? Он производит впечатление человечка, помещенного в капсулу, спрятавшегося в ней. Это может указывать на травмирующий страх, глубокое потрясение, горе. Несомненно, в его жизни случились большие потери, каждая из которых сама по себе уже была чрезмерным испытанием для детской психики. Потеря отца и знакомой обстановки, утрата родины и языка. Теперь он брошен в среду, где все чужое, мать постоянно на работе, семья испытывает трудности. Алия многое делает, создает экономическую базу для счастливого будущего детей, чтобы они влились в немецкое общество. Но как обстоят дела с эмоциональной базой? Шади производит впечатление ребенка, у которого вообще нет дома — места, где он чувствует себя в безопасности, где может излить все свои страхи, свою боль. Разве не потерял Шади и мать, хотя бы отчасти? Маму, которая перед лицом повседневных вызовов очерствела сердцем, не ведет с ним доверительных бесед и разговаривает с ним на чужом языке.
Жизненные принципы Алии основаны на том, чтобы отгородиться от болезненных переживаний и не увязнуть в сетях прошлого. Она пытается избавиться от вчерашнего дня. Символичным мне кажется то, что она отказалась от родного языка и не использует его даже в общении с детьми. Наверняка у Алии есть на то веские причины, но все-таки это слишком радикально. Я спрашиваю себя, не движут ли ею эмоции, а не только практические мотивы: освободиться от старого, быть эффективной в новом мире, разорвать те невидимые нити, которые связывают эмоциональную жизнь семьи с утраченной родиной. Может, симптом Шади, его онемение, отражает, что он в буквальном смысле утратил свой язык — родной? С точки зрения психоанализа язык — это не только средство обмена информацией, коммуникации с набором любых возможных знаков, посредством которых можно взаимодействовать. У слов есть еще и эмоциональная составляющая, они выражают чувства и воспоминания. Когда мать обращается к Шади «хабиби», мне кажется, в нем что-то оживает. Как будто это слово было оберегом, который он потерял. Что могу я сделать для Шади? Думаю, чтобы это понять, мне необходимо еще больше разузнать о том, что пережил мальчик и что происходит внутри, за немой маской. Но для этого мне нужно сделать то, чего боится его мать, да и он сам: заглянуть в их прошлое.
Меня также занимает мысль о том, почему я боялась прикоснуться к Шади в начале сеанса. Может, это связано с той невысказанностью, которая окружает его? Это и страхи, и чувство вины, которое, по-моему, подспудно навязывается активным муссированием мигрантской темы. Чувство вины может далеко завести. Оно способно разжигать гнев — ничто не подогревает его больше. Оно может заставить стыдиться себя или превратиться в то показное добродушие, которое не несет добра другим, потому что на самом деле его задачи только в том, чтобы укротить внутреннюю бурю. Это часть психоаналитической работы — осознавать подобные чувства, ведь их непросто оправдать. Это может стать помехой в отношениях, тем более между психотерапевтом и пациентом.
Где прячется Шади? Что он чувствует? Или лучше сказать: где та живая часть его, которая может чувствовать и которая сегодня себя не проявила? Такие мысли занимали меня весь день после сеанса, даже вечером. Молчание мальчика оставляет большой простор для фантазии. Уже когда я дремала в постели, перед моим внутренним взором мелькали всякие сцены. Я видела Шади на улице разрушенного города. Повсюду стреляют, и лишь мальчик стоит неподвижно посреди всего этого. С неба падают бомбы, а он все стоит, пока смертоносный снаряд медленно, как надувной шарик, неумолимо приближается.
Нигде
Каково это — потерять родину? Работая с Шади, я снова и снова задаюсь этим вопросом. Мне очень помогли записки израильского детского психоаналитика Иешуа Дурбана, работавшего с ближневосточными и ливийскими беженцами. Утрата родины имеет и психологические последствия, которые настигают человека уже там, где он нашел прибежище. Утрата родины — это утрата человеческих связей, имущества, чувства принадлежности, близости, корней, идентичности. На эмоциональном уровне это выражается горечью, гневом и беспомощностью. Алия явно переживает эти чувства и пытается подавить их в себе.
Для Шади утрата родины стала еще более глубокой экзистенциальной травмой. Дурбан назвал это «быть нигде». Подразумевается, что родина — это не только место жительства и принадлежность к определенной нации, но и всеобъемлющее чувство полноты жизни: существовать, быть связанным с миром, с местом, где надежно и безопасно, причем часто лишь на эмоциональном уровне. Родные запахи, голоса, атмосфера, душевная связь с людьми, с которыми чувствуешь себя дома, на которых можно опереться. Взрослые умеют носить родину в себе, даже когда покинули ее. Они владеют тем, что в психоанализе называется интернализацией. Такой малыш, как Шади, еще не умеет преобразовать чувство безопасности во внутреннее ощущение. Поэтому он ежедневно заново переживает свою потерю. Для него утрата родины — это не только разрыв связей, но и трещина в представлении о собственном бытии. Полагаю, для Шади слова «война», «бегство» не конкретны. Для него они связаны с опытом переживания катастрофы, которая изолировала его от всего, что ему знакомо, разбило его представления о белом свете. Шади не приехал в Германию. И не остался в Сирии. Как говорит Дурбан, он завис в «нигде».
Через неделю
