Сдавайся, это любовь… - Евсения Медведева
– Я просто не настолько туп, чтобы лить слёзы по железяке. Иконки только жалко, мамочка со всей любовью на торпеду лепила, – смахнул со стола свои вещи и встал.
– Говорят, ты рапорт на увольнение Гвоздю на стол бросил? – Баранов так противно хлюпнул кофе, что по нервным окончаниям шибануло.
– Врут, Бяша. Это ж когда было? Ещё до твоего чудного воскрешения, – взял с вешалки куртку, а потом бросил все на стул и подошёл к нему вплотную. – Я пока тебя, падлу, за решётку не упеку, перед глазами у тебя маячить буду. Всё у тебя заберу, мразь. Ты у меня звёздами своими срать начнёшь, и никто тебя не прикроет! Ни барыга Орлов, ни Гвоздь, благодаря которому вырвался из болот. Только про благотворительность мне тут не рассказывай, я этого старика знаю, как облупленного, у него на чужаков аллергия. Понос открывается страшенный! Поэтому я всё равно узнаю, что ты на него нарыл, и сдам вас обоих, падлы купленные. Запомни этот день, Баранов! Запомни… Ты не машину мою взорвал, это ты моё терпение в крошку размолотил.
– Как тебе Мила? Хороша в койке, да? – он словно и не слышал меня, безэмоционально смотрел, как мою ласточку увозит эвакуатор, а дворник дядя Федя из шланга смывает все следы произошедшего. Вот только зрачки его пульсировали в такт сбивчивому сердцебиению, выдавая истинное состояние. Херово ему было… Но ничего, пусть привыкает. Глядишь, и аллергия, как у Гвоздя, откроется.
– А я своих женщин не обсуждаю, гражданин начальник.
– Молодец, вот своих и не обсуждай. Только ошибся ты, Милаша моя. И так будет всегда. Считай, что мы просто временно расходились, поругались из-за обоев – она в горошек хотела, а я в полоску. Но теперь все разногласия в прошлом. На лбу себе напиши, что МОЯ она!
– Напишу, – смех с такой лёгкостью вырвался из груди. Маски сброшены, оттого и молчание Люськи стало таким понятным, объяснимым. Добрался до неё, падла. – Она не вещь, чтобы иметь место приписки, ясно? А насильно с собой я держать никого не буду.
– Ну и зря, – она пожал плечами, вылил остатки кофе из открытого окна и спрыгнул с подоконника. – Она знаешь какая? Её же в ежовых рукавицах держать надо, чтобы не убежала. Пугливая такая, чуть что – в слёзы, или в чужую койку. Как сегодня, например. Вся такая сонная, мягкая, трепетная… Наскучалась по настоящему мужику, милая Милаша. Но ничего, не расстраивайся ты так, я тебе другую бабу найду.
– Если ты хоть пальцем её коснулся, – я сжал его за локоть, удерживая, чтобы не смел ко мне спиной повернуться. – Считай, что уже труп. Если обидел, считай, что пепел твой даже собаки не распознают. Если ты вздумал её пугать или шантажировать, то пожалеешь об этом так скоро, что даже потратить Орловские бабки на шалав не успеешь! Я тебя в унитаз спущу, как гондон использованный…
– А чего у неё обои-то оборванные? – Бяша оскалился, думая, что вот сейчас я и сорвусь.
– Это мы в порыве страсти, майор… Все от страсти…
– Баранов! – дверь в кабинет с шумом распахнулась, и мой суточный «сын» влетел в кабинет со скоростью света. – Что ты ей сказал? Что ты ей опять сделал?
– О! Сынок! – придурок вздрогнул от неожиданности и вырвался из моих рук, а мне пришлось заставить себя выдохнуть, чтобы перед парнем не взорваться. Ему своих эмоций достаточно, вон как желваки гуляют. – Капитан, ты посмотри, какой мужик у меня вырос! Чибисов, смотри, какой у меня сын! Знакомься, Баранов Виктор…
– Котаев. Виктор Котаев, – машинально поправил отца парень и замер в шаге от того, едва заметно кивнув мне в знак приветствия. – Не смей! Отстань от неё! Мало тебе того, что было? Мало?
– Ты чего, сынок? – Баранов был явно удивлён, поэтому и эмоции гнева скрыть не успел. Ощерился, как собака бешеная. – Фамилию поменял? И чем же моя тебя не устроила?
– А фамилию носят отца, который вырастил, который воспитывал и был рядом в самые трудные моменты. Вот только не ты это был, а дед. Поэтому я его фамилию носить буду, и род его продолжу, усёк? Мать не трожь, – зашипел Виктор, склоняясь к отцу так, что чуть ли кончиками одинаковых носов не столкнулись. Парень был покрыт багровыми пятнами от сдерживаемых, но бурлящих эмоций. Храбрится, пытается не показать отцу страх, бросаясь на защиту матери. – Не позорься, хватит уже. Отпусти её, пусть живёт так, как хочет.
– А я ж не против, Вить, – Баранов вдруг дёрнулся, хватая сына в крепкие объятия. – Она баба обыкновенная, каких миллионы по планете гуляет, а ты мой сын! Кровиночка!
– Сын? Я тебя за десять лет видел только на фотографии из письма, которое ты мне оставил, когда я в интернате минуты считал. Ты даже туда не пришел, потому что стыдно было за содеянное. А мать рядом была! Она неделю ночевала возле забора, а потом всю жизнь тянула лямку так, чтобы я ни в чем не нуждалась, чтобы не зависеть от тебя и твоих заёбов больных. Отец? – парень с такой силой оттолкнул от себя растерянного Баранова, что тот, не ожидая подобного, рухнул на стол Генеральчика. – Ты такой же хуёвый отец, как и мент.
– Щенок! Тебе ж бабы мозг промыли…
– Отвали от нас! Просто растворись, как тогда! – орал Витька, отбиваясь от рук отца. – Исчезни из нашей жизни! Исчезни!
– Так, хватит, – рявкнул я и схватил бьющегося в истерике парня за локоть, буквально вырывая из удушающих объятий горе-кровинушки. – Пойдем отсюда.
– Чибисов, это только начало! – орал майор, пока я тащил Витьку из кабинета. – Это моя баба! Это мой сын! И кабинет будет моим!
– Успокойся, – шепнул я трясущемуся парню, игнорируя предсмертную агонию Бяши. – Выдохни, и пойдем покурим.
– Я не курю.
– Значит, я покурю, – зубы с такой силой скрежетали друг о друга, что челюсть вспыхнула болью. – Генеральчик! Дай свою тачку.
– Кирилл, только не натвори глупостей. Давай хоть с первой партией геморроя разберёмся? – Лёха догнал нас у выхода, когда мы с Витькой уже выбежали на свежий воздух.
– Вы камеры уже отсмотрели? – я прикурил, наблюдая за тем, как «сын» со всей дури колошматит каменную урну у заднего входа в участок. Мы с Лёхой морщились, представляя, как ему больно, но
