Все началось с развода (СИ) - Томченко Анна
Сейчас передо мной сидел другой мужчина, не тот Альберт, от которого я уходила, не тот, в которого я влюбилась много лет назад. Я не знала, правильно ли поступаю. Ведь получилось так, что наша жизнь по-прежнему была поделена надвое: у него дочь. У меня сын, дочь, внук.
Свадьба Гордея, который женился на моей помощнице Настеньке. И Гордей не собирался никак менять свою жизнь, потому что уже слишком давно был вместо отца в фирме. А ещё я ждала, когда он обрадует новостями о том, что Настя забеременела.
У нас были две параллельные жизни, и пересекались они только в точках, когда мы оказывались вместе, например, как сейчас.
И было бы неправильно сказать, что мы должны сойтись, все должно измениться нет. Мы два абсолютно разных человека, которые никогда не были до этого знакомы.
— Кофе здесь отвратительный. — Тихо сказал Альберт, опуская глаза.
Я пожала плечами.
— И пирожное, если что, так себе, — заметила вполне миролюбиво и отодвинула от себя тарелку Альберт вздохнул, взлохматил волосы.
— Все умудрились испортить.
— Ине говори, — поддержала я и, подняв осторожный, несмелый взгляд на когда-то мужа, на бывшего мужа, а теперь на незнакомца произнесла: — Но я эти пирожные пеку лучше, приедешь?
Он приезжал ко мне, когда-то оставался с ночёвкой. Дарил ромашки, пионы, иногда ждал меня возле дома с этими здоровыми букетами, а я никогда не спрашивала, что будет дальше.
Я никогда не хотела, чтобы он делал выбор между мной и ребёнком, но если бы у него не стояло этого выбора, я бы не могла быть рядом, если бы он предал еще и девочку, которая стала свидетельством его злости, глупости, бесчестия, я бы не ‘смогла сидеть с ним, ездить с ним по цветочным, проводить с ним вечера.
Я бы его презирала, а так я им восхищалась, он взял на себя ответственность за все и даже за меня.
Это была немного странная жизнь, которая никак не подходила под понятие счастливого финала, но и я, и Альберт прекрасно знали, какую цену мы платили за это. И для него это было наказанием, потому что он разрывался: с одной стороны, у него была я, а с другой стороны был ребёнок.
И она росла, была очень смешная, ласковая, я иногда подслушивала, как он разговаривал с ней по телефону:
— Папочка, папочка, ты видел мой дневник? Папочка, посмотри, вот видишь. А
здесь у меня математика и геометрия, как ты и хотел, видишь одни пятёрки.
— Я тобой горжусь... — скупо, с затаённой нежностью произносил Альберт:
— А я тебя обожаю, папуль.
Она не была плохой, она не была противной, она была его. Иногда в её голосе звучали мои интонации, от чего меня перетряхивало. Но как бы это по-глупому не звучало, я не испытывала к ней зла, ненависти.
Наверное, я просто заблокировала в себе эти чувства, и это не означало, что, если их не было, я была готова с ней видеться.
Нет, мы так и жили.
Ещё через пару лет у Гордея родилась дочь. Маленькая, розовенькая, назвали Амелией. А потом Митя женился. На хрупкой скрипачке из консерватории, которую приводил ко мне знакомиться и многозначительно бросал на меня колючие взгляды, как будто бы ждал какой-то оценки, но она была чудесная. И он был чудесен, выросший, смешной, с характером упрямым, и не было в нём ничего от того маленького мальчика, который бегал по дому и требовал, чтобы ему починили машинки.
Зина с Даней после свадьбы Мити все же переехали окончательно в Москву. Мы созванивались с дочерью, виделись, я приезжала к ним в столицу. Гладила её по плечам, обещала, что все будет хорошо, она и сама понимала, что все и так хорошо, просто не совсем как у людей, просто немного по-другому.
Но чего уж на самом деле никто не ожидал так это того, что знакомиться я буду с Еленой в восемьдесят седьмую весну Альберта.
После одной из майских ночей, когда я вдруг поняла, что он не дышит.
У него случился инсульт во сне. Ему было восемьдесят семь, за плечами у нас была длинная разношёрстная жизнь, в которой смешалось все и любовь, и отчаяние, и какая-то горечь, и много радости, романтики, нежности.
А я утром даже не поняла этого.
Как глупая сидела, пыталась перевернуть его на себя, чтобы он открыл глаза, гладила по щекам, повторяла:
— Альберт, пожалуйста, посмотри на меня, посмотри на меня.
И тогда, в день похорон, на пороге появилась Лена. Заплаканная, разбитая.
— Простите, я знаю, что я не должна к вам приезжать, но можно я с папой попрощаюсь? Пожалуйста, прошу, можно я с папой…
И не было в ней ничего от той другой женщины.
Были длинные светло-русые волосы.
ЕГО глаза.
Я стояла, смотрела на неё, плакала.
А потом я все-таки поняла, что прошло слишком много времени. Прошла целая жизнь. И это значит, что совсем не обязательно сохранять все тот же самый чёртов нейтралитет.
Это было наказанием Альберта, что он всю оставшуюся жизнь находился не со мной и не с ней, и он это наказание испил до дна. Поэтому я шагнула вперёд, протянула дрожащую ладонь к Елене, она несмело дотронулась кончиками пальцев до моей руки.
— Заходи, родная, — тихо прошептала я, прижимая её к себе.
Но все это было потом, намного позже.
А сейчас были встречи, о которых мало кто знал, и это школьное пирожное, которое я пекла только для него.
Были скандалы, были смешные моменты, была какая-то упоительная радость.
Один раз даже был жуткий гром среди ясного неба, когда в шестнадцать лет Лена вдруг сказала, что поедет учиться в штаты, и тогда мне казалось то, что наш нейтралитет вот вот рухнет, потому что Альберт был так не в себе от злости, что, залетев ко мне в квартиру, взмахивал руками и рассказывал о том, какие эти молодые, безответственные. Вот поедет она в эти штаты, её там обязательно изнасилуют, продадут в рабство и вообще, и вообще она маленькая!
Но она все-таки улетела в восемнадцать лет в Америку. И тогда мы словно впервые знакомые потихоньку с Альбертом начали сходиться ещё сильнее. Он переехал ко мне. Смотрел на город с высоты многоэтажки, качал головой, возмущался, что нет его елей. А ели остались в проданном доме.
И в одну из безумно долгих ночей звучали самые важные слова.
— Я не достоин тебя, я не достоин даже этого времени, которое у нас сейчас есть.
Я путалась пальцами в его волосах и вдыхала его запах горячей, напитанной солнцем кожи, немного лимона и морской воды.
— Я тебе всю жизнь испоганил, я себе всю жизнь испоганил, все вокруг меня стали несчастные. А ты нашла в себе силы... И простила.
— Я тебя не простила, — честно призналась я, касаясь губами его уха, — я тебя приняла. Я тебя поняла. Тебе слишком важно было, чтобы я тебя любила горячо, страстно, жадно, именно жадно. Я так не умела, я не знала, как это. И не надо поэтому говорить о прощении.
— Но я хочу всю оставшуюся жизнь простоять перед тобой на коленях и молить только об одном.
— Не моли, не надо, у нас не так много времени осталось для того, чтобы тратить его на такие глупости, как вина и обида, пожалуйста, я тебя прошу.
Я не могла без него. Точнее, могла, но мне было больно. А с ним даже после предательства, даже после ребёнка мне было меньше больно, чем вообще без него. И кто-то скажет, что цена любого прощения это всегда самые страшные и жуткие сомнения. И, наверное, я могла бы подтвердить это. Только почему-то после того, что у нас с Альбертом было, я не сомневалась.
Он изменил. Я была свободной. Мы сравняли счёт, обнулили жизнь и жили её так, как могли, в тех реалиях и теми картами играли, которые раздала судьба.
— Алёна, Аленочка, Аленочка моя. А я правда, тогда, я...правда тогда все сделал, да?
Я хохотала, обнимая его, потому что сама давным давно забыла про историю вынесенных ворот и про разбитую лампу.
— Дурак такой. Ты вроде такой у меня умный, серьёзный, страшный мужик, а такой дурак, ничего ты не сделал. Не смог бы. Точно знаю, что не смог, потому что, если бы думала, что смог. я бы не пошла тебя останавливать.
Он зарывался в мои волосы. Дышал тяжело, прижимал к себе. И был болезненно нежен, так что прям до дрожи. Так что казалось, у нас одно сердце на двоих. И так что как будто бы наши вены сплетены навсегда и навечно.
