Бывший муж. Я хочу нас вернуть - Анастасия Дмитриевна Петрова

Глава 47

Юля

Я заканчиваю готовить завтрак, выпив уже две чашки крепкого, обжигающего горло кофе. Руки слегка дрожат, не то от переизбытка кофеина, не то от усталости. Глаза сомкнула, как только ушёл Саша, где-то около четырёх утра. Сон был рваный, беспокойный: то подушка неудобно врезалась в шею, то становилось душно, словно воздух в комнате застыл. Открыла окна, вдохнула ночную прохладу и тут же закуталась в одеяло, потому что холод пробрал до костей.

Ужасный вечер и такая же ужасная ночь. Голова тяжёлая, тело ноет от недосыпа, но я всё равно нахожу в себе силы продолжать жить, держать этот себя на плаву. Это какие-то базовые женские настройки: мы всё время в движении, всё время что-то моем, жарим, убираем, решаем. И почему-то так редко позволяем себе нужное, почти лечебное безделье — просто лечь и смотреть в потолок.

Кажется, стоит только остановиться, дать себе вдохнуть и выдохнуть, и всё вокруг рухнет, посыплется, как карточный домик. И вот не получается позволить себе этот маленький роскошный отдых, как бы ты ни старалась.

— Вкусно пахнет, мам, — Карина выглядывает из-за угла. Голос сонный, но в нём проскальзывает что-то осторожное. Она уже причесалась и умылась, переоделась в джинсы и белую футболку. Мнётся у входа на кухню, словно боится сделать шаг, как будто переступить невидимую черту. — Позавтракаем?

Меня мутит от одной мысли о еде, горло перехватывает, желудок протестует.

— Я приготовила сырники, есть сгущёнка и сметана. Посижу с тобой, ты поешь, а я пока не голодна.

— Окей, — она делает осторожный шаг вперёд, глаза бегают по комнате, словно она что-то ищет, но боится спросить. — Папа уехал?

— У него дела. Он хочет с тобой провести сегодня время, сходить в твой любимый ресторан. Что думаешь?

— А ты? Не пойдёшь с нами?

— Я поеду к Даше, она ждёт. Но буду рада с тобой тоже провести время после больницы. Хорошо?

— Угу.

Она утыкается в тарелку, ковыряет вилкой сырники, медленно отправляет в рот кусочки. Между нами воцаряется молчание — густое, вязкое, почти осязаемое. Словно в этой тишине мы обе слышим чужие мысли.

— Ты злишься на меня? — дочь облизывает ложку после сметаны, поднимая на меня глаза. Взгляд прямой, но какой-то испуганный. — Что будет дальше?

— Не злюсь. Но я надеюсь, что мы обратимся к специалисту, Карин. Если тебе нужна поддержка, я даже готова пойти на групповую терапию с тобой. Готова усердно работать над нашими с тобой отношениями.

— Я подумаю, — она пожимает плечами, отводит взгляд в сторону, словно прячет что-то. Эта тема ей неприятна, это видно по жестам, по тому, как она сжимает губы. Но я знаю, что думать тут уже нечего. Если мы с Сашей не хотим потерять ребёнка, нужно действовать быстро. Я не могу на неё давить или заставлять. Не могу даже поднять разговор про Алену, потому что та для моей старшей дочери — почти неприкосаемый авторитет.

Поэтому я поступаю иначе, соглашаюсь на всё, что она предлагает. Лишь бы не разогнать бурю, которая и так уже ходит где-то по краю.

— Не настаиваю, как тебе будет удобнее.

Завтрак мы заканчиваем, обсуждая обыденные, почти пустые темы, будто намеренно расставляем слова между собой, как кирпичи в стене, чтобы не касаться вчерашнего. Я вижу, что Карина ждёт подвоха, почти ждёт, что я выстрелю чем-то воспитательным, как делала раньше. Но когда твоему ребёнку двадцать один, моральные нотации уже не работают.

Наоборот, могут загнать нас в ещё больший тупик… хотя мы уже в нём стоим.

Саша забирает Карину около трёх часов дня, как раз в тот момент, когда я собираюсь выезжать в больницу. Мы не говорим о том, что было между нами, но при его появлении сердце всё равно проваливается вниз, а губы предательски начинают покалывать.

Между нами висит напряжение, плотное, как туман перед дождём. Но мы оба играем в равнодушие, будто это обычный день.

— Отлично выглядишь. Красивая, — бросает он напоследок, а я, не найдя, что ответить, просто отвожу взгляд. И они уезжают.

Перед тем как выехать в больницу, я по привычке заглядываю в пекарню. Здесь всегда пахнет ванилью, свежим тестом и чем-то тёплым, домашним. Беру для Дашки пару слоек с ветчиной и сыром, а ещё булочку со сливками, она любит есть её, обмакивая в чай, пока тот ещё горячий.

Как бы я хотела сейчас оказаться в нашей питерской квартире: вечер, диван, тихий свет торшера, на экране фильм, а Дашка прижата ко мне плечом. В руках большое ведро сырного попкорна, который пахнет кинотеатром и беззаботностью.

Я ужасно скучаю по этому времени, когда всё было просто. И верю, что когда-нибудь снова станет хорошо. Просто по-другому.

— Юлька? Озёрова? Ты, что ли?

Голос за спиной заставляет меня вздрогнуть. Он знакомый, но память, как капризная дверь, открывается не сразу. Оборачиваюсь и вижу Аньку, с которой когда-то мы вместе работали в фонде.

— Привет, Ань. Отлично выглядишь, — и правда, похудела заметно. Скулы острые, будто выточенные, а лицо слишком худое, словно в нём пропала мягкость. Может, уколы, а может, комки Биша. — Ты здесь живёшь?

— Ай, нет, — машет рукой, — тут рядом салон, маникюр делаю. Вот зашла кофе взять. Смотрю, думаю, ты или не ты… Тоже изменилась, Юль. Красотка.

Мы обмениваемся дежурными любезностями. Аня просит подождать, пока берёт свой кофе, и, вернувшись, задаёт вопрос, от которого будто щёлкает переключатель.

— Ты какими судьбами в Москве? Вернулась, что ли?

— Нет, по семейным обстоятельствам. Дашка в больнице, но уже идёт на поправку.

— Ох, Юленька, как жаль… А я уж думала, ты со своим снова сошлась.

Слова, как маленькая игла, попадают прямо в запретную тему. И мне кажется, что она сказала это не случайно.

— Мы с Сашей просто воспитываем детей. Но не вместе.

— Юль, — Аня останавливается так резко, будто споткнулась. Обхватывает мою руку, её пальцы холодные. Смотрит прямо в глаза. — Мы тогда плохо с тобой поступили. Суку эту приняли в наш фонд. Прости нас… Она своё лицо показала позже.

— Без обид. Если бы я не потеряла фонд, возможно, не добилась бы того,