Бывший муж. Я хочу нас вернуть - Анастасия Дмитриевна Петрова
Юля чуть отходит в сторону от кровати Даши, давая им пространство. Сестры усаживаются на кровати по-турецки и принимаются что-то обсуждать почти шепотом. Я тоже отхожу к стене, планируя все же выйти и оставить их.
— Хорошо, что они смогли удержать связь, — слышу шепот Юли, обращенный ко мне.
— Это благодаря Даше. — Коротко замечаю: — Она вся в тебя.
Вижу улыбку, которая демонстрирует её любовь, и хочу такую же в свой адрес. Как Чертов ребенок, готов орать и топать ногами, что мне это необходимо.
— Да, Карина, явно твоя дочь, — бросает секундный взгляд в мою сторону.
— Может расскажешь что у тебя за проблемы, так будет проще, Юль, — тяну я, напомнив, что не оставлю это дело: — Ты ведь знаешь, я добьюсь своего…
— Итак! — в палату врывается голос, а вместе с ним и сладковатый парфюм: — Карин, чего не дождалась⁈ Я ж еле-еле номер палаты узнала! — с нарочито спокойной улыбкой глаза Алены сканируют пространство палаты, задержав взгляд на нас с Юлей.
Твою же мать.
Краем глаза замечаю, как резко напрягается Юля. Становится словно камнем, равнодушным и максимально холодным.
Глава 41
Юля
— Что ты здесь забыла? — голос срывается на холод. Я смотрю на неё, неверяще, будто передо мной — не человек, а карикатура, ожившая для того, чтобы вызывать отвращение.
Наглая. Самодовольная. Как она вообще посмела сюда прийти?
Чем дольше я на неё смотрю, тем яснее понимаю, как много в ней того, чего я раньше не замечала. Или не хотела замечать. Глаза словно открылись. Как много в ней того, что я ненавижу в людях.
Искусственная. Токсичная. Из тех, кто улыбается, пока вонзает нож в живот.
Она унижается, и даже не замечает этого. Опускается ниже плинтуса с такой лёгкостью, будто всю жизнь там жила.
Пляшет на моих костях. Целенаправленно. Точно, методично, пытается задеть меня как можно больнее. И ведь не из-за Даши пришла. Нет. Ей плевать. Ей нужно было прийти для себя. Чтобы лишний раз показать, что может. Что смеет. Наглая дрянь.
— Навестить Дашулю, — тянет она с этой своей мерзкой полуулыбкой, в которой больше яда, чем слов. От одной только интонации начинает подташнивать. Холодок по спине.
Я хочу размазать её по стенке. До пятен. До пустоты. Чтобы и следа от неё не осталось ни в этом коридоре, ни в моей памяти. Устала. Устала от её гнилого присутствия, от тени, которую она бросает на мою жизнь.
Почему некоторые женщины не умеют себя вести достойно? Почему срываются в бездну, словно в этом есть смысл? Почему с гордостью несут свои пороки, будто это — медаль?
И разве они правда думают, что мужчины восхищаются этим? Что кому-то это может быть по нраву? Жалкое зрелище.
— Выйди, — голос Саши как удар стекла о бетон. Он подрывается с места, в два шага оказывается рядом с ней. — Быстро выйди отсюда. Тебя здесь не ждали.
Он разрывается между гневом и омерзением, и я вижу это по его лицу. Его уже трясёт. И всё это копилось — не за минуту, не за день.
А потом он резко оборачивается на Карину:
— А с тобой будет серьёзный разговор. Я устал от этих игр.
Именно так — устал. Его голос глухой, но в нём застывшее напряжение, граничащее с последним пределом.
— Я пришла убедиться, что ты вновь трахаешь свою бывшую женушку, — говорит она, резко, громко, как плевок. Её слова разлетаются по комнате, как грязные ошмётки.
У Дашки округляются глаза. Я вижу, как она вся сжимается — от пошлости, от мерзости, от ужаса. Как будто ей кто-то в лицо плеснул ледяной водой.
Воздух становится густым, как перед бурей. И кажется, даже стены в палате не выдержат.
Я хочу ударить её. Так, как никогда никого не била в жизни. Не просто оставить след на щеке — я хочу схватить её за волосы и впечатать лицом в стену, чтобы она почувствовала всё то, что сейчас чувствую я.
Закатать в бетон. Стереть.
Боже, я даже не догадывалась, сколько во мне злости. Сколько я носила в себе агрессии, пока она медленно накапливалась, просачивалась под кожу и теперь взрывается, рвёт изнутри.
Саша всё считывает мгновенно. По глазам. По губам, которые я уже почти до крови сжала. По тому, как я поднялась с кресла, готовая рвануть на неё.
Он хватает её за руку и почти выволакивает в коридор, несмотря на её визг и дерганье.
— Не смей меня трогать! — вопит она, — Я имею право знать, с кем ты спишь, Саша!
Он не отвечает. Его спина натянута, как струна. Он просто уводит её. Уносит грязь прочь.
Я намеренно не смотрю на Карину. Не произношу её имени. Не пытаюсь что-то объяснить. Потому что больше не хочу. Устала. Устала прощать, оправдывать, надеяться.
В пятнадцать лет я бы, может, и поняла всё это. Истерики. Жесты. Протест. Но сейчас?
Сейчас у меня не осталось ни капли оправданий. Ни как у матери. Ни как у женщины. Только пустота. Только глухое, вязкое разочарование.
Моя вина тоже есть. И Сашина.
Мы оба сломали её по частям, думая, что воспитываем. Строим. Направляем.
Я правда пыталась всё исправить. Искала подход, просила прощения, признавала свои ошибки. Да, была строга. Но из лучших побуждений.
Пыталась.
Но это не помогло. И сейчас кроме ноющей боли под рёбрами, сжавшейся в комок, и ощущения, будто меня сожгли изнутри, — ничего не осталось. Только пепел.
Я наклоняюсь к дочери, глажу по холодной руке, смотрю в её усталое, испуганное лицо. — Доченька, я поеду домой. Завтра буду у тебя. Не волнуйся, эта женщина тебя больше не потревожит. Я поговорю с охраной. Её сюда не пустят.
Она молча кивает. Даже не плачет. Слёз не осталось. Всё — выжато. Как и у меня.
— Мам, — Карина зовёт меня, но я не поворачиваю головы. Губы плотно сжаты, плечи будто налились свинцом.
Я делаю вид, что её не существует. Что в этом пространстве есть только я, Даша и гнетущая тишина, из которой выбиваются только короткие гудки капельницы.
Говорят, что самый жестокий вид наказания — это игнор. Когда ты рядом, говоришь, дышишь, а тебя будто нет. Воздух дрожит от напряжения, а ты всё равно —
