Пекарня «уютный очаг» и её тихие чудеса - Дарья Кун

Он вспомнил момент, когда девушка чуть не оступилась на скользком камне у ручья. Его рука сама рванулась вперёд, чтобы поддержать её. И он почувствовал не просто вес её тела. Он почувствовал хрупкость. И невероятную, упругую гибкость одновременно. Как молодая ива, что гнётся под ветром, но не ломается.

И тогда, в тот миг, он понял. Понял, что это чувство, это странное, тёплое, щемящее чувство, что поселилось у него в груди с тех пор, как она появилась в его жизни с своим испуганным мальчиком и своей упрямой добротой – это не просто симпатия. Не просто благодарность.

Это нечто большее.

Мысль эта была настолько огромной и пугающей, что Каэл физически откинулся назад, упёршись спиной в стену. Сердце его забилось чаще, как у загнанного оленя.

Он – человек леса, отшельник, чья душа была искорёжена и закалена в горниле боли и предательства. Он – тот, кто привык полагаться только на себя. Кто забыл, что значит доверять. Что значит… любить.

А Элинор… она была солнечным светом. Теплом домашнего очага. Запахом свежего хлеба. Она была всем тем, от чего он когда-то сбежал, что считал слабостью, иллюзией.

Как его чувства могут не испугать её? Не показаться грубыми, дикими, неуместными? Он не умел говорить о таких вещах. Его язык был языком молчания, знаков, действий. Он мог принести ей охапку дров или корзину ягод. Но как принести ей своё сердце? Не расплескав, не уронив, не испугав?

Он боялся. Боялся не отвержения. Он боялся сломать хрупкое равновесие, что установилось между ними. Боялся своим неловким движением, своим неверным словом разрушить тот хрупкий мост доверия, что они с таким трудом выстроили.

Он встал и начал метаться по маленькой хижине, как дикий зверь в клетке. Его движения были резкими, нервными. Он подошёл к полке с травами, взял в руки пучок засушенной мяты, вспомнил, как она заваривала ему чай после той ночи, когда он поделился своей болью. Её движения были такими бережными. Таким заботливыми.

Она не боялась его силы. Не боялась его прошлого. Она приняла его. Таким, какой он есть. Угрюмым, нелюдимым, колким. И своей принятием она сделала его сильнее. Сильнее, чем когда-либо прежде.

Он восхищался ею. Не её красотой – хотя он находил её черты прекрасными, – а её добротой. Не слюнявой, всепрощающей добротой, а добротой осознанной. Добротой, которая требует выбора. Она могла бы отвернуться. Могла бы жить своей тихой жизнью, печь свои булочки и ни во что не ввязываться. Но она выбрала иначе. Выбрала впустить в свой дом беду, чтобы защитить того, кто слабее.

Как он мог подойти к такой женщине? Что он мог предложить ей? Свою хижину в лесу? Свою угрюмость? Свою неспособность выразить то, что буквально кипело внутри него?

Каэл остановился у окна и уставился на темнеющий лес. Сумерки сгущались, превращая деревья в чёрные, безмолвные силуэты. И вдруг его осенило.

Он не должен ничего «предлагать». Он не должен ничего доказывать. Её сила была не в том, чтобы брать. А в том, чтобы давать. И его сила… его сила была в том, чтобы быть. Быть рядом. Быть опорой. Быть тем, кто всегда поймёт без слов. Кто всегда подставит плечо, когда будет трудно. Кто будет молча стоять на страже её сна, как он делал это столько ночей.

Его любовь не должна быть громкой декларацией. Она должна быть тихой, как его лес. Постоянной, как смена времён года. Нерушимой, как скала. Она должна быть в каждом принесённом полене для её печи. В каждой корзине ягод. В каждом молчаливом взгляде, полном понимания.

Каэл не должен бояться спугнуть её. Потому что она не из тех, кого пугает тишина. Она из тех, кто умеет её слушать.

Каэл глубоко вздохнул, и странное спокойствие снизошло на него. Схлынула паника, уступив место твёрдой, непоколебимой уверенности. Он знал, что делать. Вернее, знал, чем быть.

Он подошёл к своему нехитрому рабочему столу, взял нож и кусок мягкого дерева – ольхи. Он не был искусным резчиком. Но его руки помнили движения. Он начал резать. Не спеша, в такт своему дыханию. Он вырезал не сову и не птицу. Он вырезал… колосок. Простой, немного неуклюжий, но полный жизни.

Это будет его ответ. Его молчаливое признание. Не слово, которое может спугнуть. А знак. Знак того, что он понимает. Что он видит её силу. И что он здесь. Навсегда.

Он закончил резьбу, сдул стружку и положил готовую фигурку на ладонь. Она была тёплой и живой.

За окном совсем стемнело. В лесу запел сверчок, потом другой. На небе зажглись первые звёзды. Каэл стоял у окна, сжимая в руке деревянный колосок, и смотрел в сторону спящего города. Туда, где в одном из домов горел огонёк, и где спала женщина, которая своей добротой завоевала сердце дикого лесного человека.

И он не боялся больше. Он просто… ждал. Ждал утра, чтобы отнести ей свой скромный дар. И чтобы продолжать ждать. Столько, сколько потребуется. Потому что её стоит ждать. Как стоит ждать восхода солнца после самой тёмной ночи.

Глава 17. Следующий шаг охотников

Тишина, установившаяся после провала заклятия увядания, длилась недолго. Она была не миром, а затишьем перед бурей, и каждый в Веридиане, даже не ведая о тайной войне, чувствовал это натянутое, как струна, ожидание.

На третий день всё изменилось. Серые плащи сменили тактику.

Первой под удар попала миссис Клэр. Элли узнала об этом от самой старушки, которая примчалась в пекарню не за своим обычным ржаным караваем, а словно ища убежища. Её лицо было бледным, а руки дрожали сильнее обычного.

– Элли, дорогая, – зашептала она, озираясь по сторонам, будто боясь, что её подслушают даже стены. – Они были у меня! Эти… эти серые тени!

Элли замерла с совком для муки в руке.

– Кто был? Что случилось?

– Те двое! – миссис Клэр схватила её за рукав. – Пришли утром, когда я герань поливала. Стоят такие, молчаливые, холодные. Говорят… – она сглотнула, – говорят, что знают, будто я часто к тебе хожу. И будто я что-то видела. Про мальчика какого-то. И если я вспомню что-то важное и расскажу им, то… то мне будет