Неладная сила - Елизавета Алексеевна Дворецкая
* * *
– Давай я с ним потолкую, – тихонько убеждал Воята Устинью. Они стояли во дворе у Еленки, возле телеги, ожидая, пока хозяйка соберет короб съестных припасов и Куприян вынесет его. – Что вы маетесь?
– Нет, не надо. Ты же видишь – он меня не любит больше. Встретит – отворачивается. Я знала… мать Агния меня предупреждала…
– О чем? – Воята понял брови, не понимая, как игуменья-то замешалась в эти странные любовные дела.
– Она не хотела мне сказать, только сказала, что если я Демку и выручу, она у него отнимет кое-что…
– Мать Агния? – Воята поперхнулся, невольно вообразив, как мать Агния отнимает у Демки залатанные портки – что еще-то с него взять?
– Да Невея! Отнимет что-то. А что – не сказала. Теперь видно что – любовь его она и отняла. Ну и пусть. Я давно в инокини думала идти. Теперь и пойду. Она сказала, что примет меня.
– Невея?
– Мать Агния. Я и с Демкой тогда обручилась, потому что мать Агния сказала, что мне надобно, прежде чем в инокини идти, замужем побыть и овдоветь. Вот я теперь все равно что овдовела. Все к лучшему Господь устроит. Забудь об этих делах, о своих лучше думай!
Устинья кивнула на Тёмушку, вышедшую во двор вместе с матерью провожать Куприяна. Воята только вздохнул. Он угадывал тоску за внешне спокойным лицом Устиньи, но не мог вмешиваться вопреки ее желанию. Да и правда, что за пара ей этот Демка?
«Может, оно и к лучшему, что он все забыл!» – убеждала себя Устинья. Сама же изумлялась, что решилась обручиться с первым в волости шалопутом, вдовцом, почти бобылем! Ей ли такой жених в версту? А теперь Демка жив, но позабыл все, что их связывало, будто и не было. И она может считать себя свободной – об их сговоре ведь только они вдвое и знали, да еще Куприян, да еще Вояте в Новгороде она рассказала, чтобы объяснить, почему так радеет за спасение Демки Бесомыги. Лесное колечко она сняла с пальца – больно было смотреть на него – и спрятала в мешочек за пазуху. Мать Агния ждет ее. Все устраивается хорошо. Только вот еще бы колокол Панфириев найти да упырей избыть. Но душа болела, камнем лежала на сердце тоска, и причиной тому были вовсе не упыри. Вид Демки на улицах Сумежья был как удар чем-то острым в грудь. Хоть он и не яичко писаное, но боль от потери этого сомнительного приобретения никак не проходила. Перед злополучными Купалями Устинья уже себя саму увидела другой, мысленно порвала с девичьей жизнью. Вернуться к прежнему было все равно что… сесть в лодку, взять весла и вдруг потерять реку.
Правда, Устинья слегка покривила душой, когда сказала Вояте, что Демка к ней совсем охладел. При случайных встречах он бросал на нее пристальный острый взгляд, чуть ли не враждебный, но не равнодушный. Однажды, когда Устинья с Тёмушкой вечером пошли за водой, наткнулись на Демку – он как раз шел из кузницы домой, еще с мокрыми волосами после умывания.
– Серебро в ведро, – приветствовал он их и прочистил горло. – Устинья…
– Будь здоров и ты! – ровным голосом, как всякому доброму человеку, ответила она.
– Ты не думай, я… – Демка бросил взгляд на Тёмушку, и та, оставив ведра, отошла в сторону. – Я ж не болван бесчувственный, ты не думай…
У Устиньи забилось сердце, душу согрела надежда. Он вспомнил?
– Ты уж дважды меня от гибели спасла. Тогда весной, когда меня лихорадка схватила, и сейчас. Я понимаю… я ж не пес какой бессовестный. Не знаю, чем смогу пригодиться… будет надо, отслужу хоть как. Полотна те твои… как заработаю что – отдам.
Демка явно был смущен – нечасто ему приходилось держать благодарственные речи, да еще перед девицей. Почти не смотрел ей в глаза. Но надежда угасла: точно так же он мог бы говорить с бабой Параскевой или матерью Агнией.
– Я… мы… – Устинья растерялась.
Что тут ответить – «на здоровье»?
– Вот еще! – Решившись, Устинья сняла с шеи мешочек и развязала. – Возьми.
Удивленный Демка подставил ладонь – и увидел на ней маленькую, с половину женского пальца, литую из меди подвеску-иконку с довольно расплывчатым изображением двух человек. Один вроде стоял на коленях, а другой был… с крыльями.
– Это что? – Демка поднял на Устинью недоумевающий взгляд.
– Это святой Сисиний и с ним архангел Сихаил. Их силой ты от гибели избавлен. Носи это на себе, и больше к тебе злая сила не подступится.
– Ну… – растерянный Демка криво усмехнулся, – десять лет я от девок подарков не видал… ну, спасибо… Отдариться только нечем. Может, сковать тебе что-нибудь?
Ему не нужно было отдариваться: его подарок уже лежал у Устиньи в мешочке на шее. Но в этом она не могла сознаться.
– Ты тоже мне помог, – нашлась она. – Когда я в непросыпе лежала, бабы меня ведьмой-двоедушницей ославили. Ты тогда жердь взял и с бабами едва не подрался. Не помнишь?
– Помню, – с облегчением ответил Демка. – Я не так чтобы память потерял. Я… много чего помню. До ночи Купальской, вот там – тьма пустая. Как я в эту домовину-гробовину попал – хоть убей. А так помню всякое, только не знаю, что наяву было, что примерещилось. То чудища, то клады, то девки-мавки на каком-то камне сидели большом, ногами дрыгали… Спуталось все. А что до баб, – он оживился, почувствовав себя в своих санях, – будет еще кто на тебя пасть разевать и хвост подымать, ты мне только мигни – я с ним разделаюсь, будь хоть сам черт. Так и знай.
Устинья опустила глаза, подавляя улыбку горькой радости. Демка не бесчувственный и даже не беспамятный. Он помнит события весны и лета, он может быть благодарным. Любовь к ней – вот единственное, что он забыл. Теперь Устинья убедилась в этом окончательно.
– Так напомни ему! – шептала ей Тёмушка, когда они уже простились с Демкой и шли со своими ведрами дальше.
– Как – напомнить? Можно сказать, что была у нас любовь, но если больше нет – ее
