Неладная сила - Елизавета Алексеевна Дворецкая
Она вынула из рукава ремешок, и Устинья увидела висящий на нем литой из меди крест, высотой с половину женского пальца. На нем изображение: Спаситель в длинной одежде чуть наклонил в сторону голову с широким носом и небольшой бородкой. Расправленные по перекладине креста руки с необычайно крупными ладонями не то приглашали в объятия, не то изливали благословение. Над головой Христа виднелся еще один крест-венец.
– Сей крест старинный, – доверительно шептала мать Илиодора, – его, может, сам Панфирий в нашу волость принес! Мать Асклепиодота его в воду чистую опускала и больного нечаянно спрыскивала – на утренней заре и на вечерней, и так до трех раз. Велела матушка Агния дать тебе сей крест на время. Как излечишь своего недужного, привези назад.
– Благо тебе будь, матушка! – Устинья всплеснула руками, подставила платок, и мать Илиодора опустила туда крест.
– А теперь научу тебя той молитве. Запоминай, с божьей помощью…
Пока они беседовали, одна из инокинь ударила в било – начиналось пение. Из-за старых елей в дальнем конце проковыляла к церкви схимонахиня Сепфора, древняя старуха, в черном куколе, от маковки до пят расшитом белыми крестами. Устинья проводила ее глазами. От Вояты она знала, что мать Сепфора в миру была Стефанидой, женой сумежского попа Ерона, и прибежала в обитель после того, как однажды ночью сам бес явился отцу Ерону, и тот не пережил этой встречи. С собой Стефанида принесла греческую Псалтирь, наследство старца Панфирия, которую Воята разыскивал и получил после многих лет забвения. В той Псалтири он и нашел девяностый псалом, прогнавший змея из Дивного озера. Глядя, как с трудом поднимается на крыльцо мать Сепфора, сама словно огромный крест, легко было подумать, что такой ее сделала злополучная ночь встречи с бесом…
Вслед за матерью Илиодорой Устинья прошла в церковь и встала на месте для мирян. Ее не отпускало потрясение от всего услышанного, и она все повторяла про себя молитву матери Асклепиодоты. Мать Илиодора даже показала ей могилу своей давней наставницы: для этого им не пришлось сдвинуться с места, мать-целительница была погребена у стены церкви, они стояли почти над ней! Медный крест Устинья припрятал в тот же мешочек, где уже лежала иконка Сисиния и берестяная молитва с именем Сихаила. Чувствовала себя так, будто держит при себе груду сокровищ.
После службы Устинья с дядькой вышли на двор и встали под березами, ожидая, когда выйдет отец Ефросин. Мать Агния обещала сама передать ему волю архиепископа, и им оставалось только узнать, когда он будет готов поехать с ними.
Вслед за другими инокинями из церкви показалась мать Сепфора. Устинья отвела глаза, пока та проходила, – эта дряхлая фигура в белых крестах на черном куколе внушала жуть, страшно было и глядеть на нее, и попадаться ей на глаза. Она так раскачивалась на ходу, что казалось, на каждому шагу может упасть, и немедленно могила сама собой разверзнется и захлопнет пасть над той, что давно уже принадлежит земле. Глядя в траву, Устинья ждала, пока схимонахиня пройдет – и вдруг Куприян слегка подтолкнул ее локтем. Подняв глаза, Устинья увидела мать Сепфору прямо перед собой – та стояла и как будто ждала чего-то.
Чего? Схимонахиня не общалась с мирянами, все свое время проводила в крошечной дальней келлии у монастырского тына, где помещалась только она сама и ее молитвы.
– Слышала я, о чем мать Агния у сестрии нашей допытывается, – вдруг заговорила мать Сепфора. Ее тонкий голос дрожал, и руки, сложенные на посохе, тоже подрагивали. – Стояла я нынче ночью на молитве, увидела старца святительного, и был то сам Никола Милостивый. Велел он мне – что знаю, то тебе, девица, передать.
– Что же тебе ведомо, матушка? – осторожно просил Куприян.
Сама Устинья не смела подать голос. Она лишь раз решилась взглянуть в лицо матери Сепфоре, но куколь был надвинут так низко, что она видела только выпяченный подбородок с седыми волосками вокруг впалого рта. Глаз было не видно, и это, пожалуй, к лучшему.
– Когда была я девкой молодой, – начала мать Сепфора, и Устинья мельком усомнилась, говорит ли та правду: невозможно было представить схимонахиню юной девушкой, – сказывали ранние люди, что та гора, в какой Панфириева пещера была, зовется Звон-горой. Если наземь лечь и ухом послушать, то в полночь различишь под горой звон – то Панфириев колокол звонит, на утреню созывает. Ибо словеса Господня, словеса чиста, сребро разжжено, искушено земли, очищено седмерицею[32]. Если же сумеешь достать его, то повесить его надобно в полную луну на самом высоком месте в бору Тризны, в полночь ударить в него двенадцать раз. И увидишь, что будет.
Старая инокиня поковыляла дальше. Устинья с трепетом смотрела ей вслед, пока та не исчезла среди бурых еловых столов. Не стоит высчитывать, сколько лет назад та была молодой, но в ее молодости «ранние люди» уж верно помнили самого Панфирия и точно знали, где над Дивным озером находилась его пещера!
На крыльце показались две невысокие, одетые в черное фигуры, – мать Агния и отец Ефросин. Игуменья кивнула, Куприян с Устиньей подошли.
– Вот уж не думал, что придется мне в путь пускаться, дальше чем до келлии моей! – улыбнулся отец Ефросин. Седой, немного кривобокий, щуплый, он был схож с высушенным до белизны травяным стеблем – и таким же хрупким. – Но коли владыка новгородский благословил, делать нечего, полезай в кузов! Ступайте к лодке, я только келлию мою навещу и к вам спущусь. Откладывать незачем – немощен я, и разсыпашася вся кости моя, бысть сердце мое яко воск, таяй посреде чрева моего, изсше, яко скудель, крепость моя[33]… Уж вот-вот сведет меня Господь к персти смертной[34], и братия моя прежняя, юрьевская, небось уже каждый день к воротам со светильниками ходит – меня встречать!
Отец Ефросин тихонько засмеялся мысли, что может отправиться на небо, не выполнив поручения архиепископа, если призовет его владыка более могущественным, чем Мартирий Новгородский.
– Благослови, матушка! – Устинья поклонилась игуменье, чувствуя себя почти воином перед битвой.
– Благословение Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа на рабе Божией Иустине всегда, ныне и присно
